посту наместника Хорасана, он добился достойных восхищения успехов. Он был одинаково талантлив, командуя войсками и занимаясь политическими и административными делами, и его достижения порождали происки завистников во главе с его братом Джафаром и высшими сановниками, завидовавшими популярности, достигнутой им, несмотря на не слишком любезное обращение и нескрываемую спесь.
Фадл ал-Бармаки также выказал значительную терпимость по отношению к Алидам. Как и Джафару, ему приписывали освобождение Яхьи ибн Абдаллаха. Он также оказал неповиновение халифу, который хотел истребить Мусу ал-Касима, и спас последнего — на время, поскольку его отец Яхья в итоге предал Мусу смерти, несомненно, по приказу Харуна. Халиф также упрекал Фадла за снисходительность по отношению к другому представителю рода Али, хасаниду Ибн Табатабе. Все, что могло породить подозрения о возможном восстании, повергало Харуна, обладавшего безграничной властью, чуть ли не в панику. Фадл же, напротив, полагал, что разумнее оставить Алидов в покое, пока они не представляют настоящей опасности. Обвиненный в малодушии перед противниками халифа, нелюбимый даже собственным братом — что уж говорить о высших сановниках, не входивших в группировку Бармакидов и возглавляемых Фадлом ал-Раби, — Фадл ал-Бармаки стал первым, кого Харун освободил от его обязанностей. За ним осталась только должность наставника наследного принца Амина.
В момент, когда Харун решительным ударом положил конец «правлению» его семьи, Фадл, в основном, влачил бесцельное существование. Исполнив роль покровителя, облеченного абсолютным доверием юного халифа в первые годы его царствования, он со временем превратился в скучного ментора, а потом и помеху. Этот пожилой человек, склонный к уступкам и мирным решениям, был невыносимой обузой для халифа, обладавшего совершенно иным характером и темпераментом и способного на внезапные и часто непродуманные действия. Разве не было неизбежным то, что тревожный и завистливый монарх в конце концов его уволил? Харун, который не страдал недостатком сообразительности, разумеется, видел истинную опасность: власть незаметно перетекала из его рук в другие, а ему оставалась лишь видимость самостоятельности. Многие историки цитируют рассказ Джибрила, врача Харуна, который однажды, находясь во дворце, услышал шум. «Что там?» — спросил Харун. «Это Яхья судит за злоупотребление», — отвечал Джибрил. «Пусть Бог его благословит и наградит, — воскликнул Харун. — Он освободил меня от этого бремени и встал на мое место». Аналогична сцена повторилась несколько лет спустя, и на этот раз Харун сказал: «Пусть Бог поразит его бедствием. Он решает дела совершенно самостоятельно, ведет их вопреки моей воле и следует собственным склонностям, а не моим». Присутствовавшая при этом Зубайда добавила жару, начав яростно нападать на Яхью[73].
Конечно же, у Яхьи не было намерения свергнуть Харуна, как его обвиняли. Но разве не мог он сам или кто-то из его сыновей или других членов семьи впоследствии оказаться замешанным в интриге с целью заменить правящего халифа другим Аббасидом или, в духе худших опасений Харуна, Алидом? Не было ли для повелителя правоверных уничтожение Бармакидов логичным и неизбежным следствием мекканских решений? Мог ли произойти раздел империи, если бы Бармакиды оставались у власти? Возможно, драму в Умре следует рассматривать в перспективе проблемы наследования, а не в контексте борьбы между иранским и арабским влиянием.
Бармакиды были выходцами из Хорасана, но буддистами, а не зороастрийцами, и непохоже, что они чересчур, или, скорее, больше, чем того требовала эпоха, способствовали распространению персидского влияния и культуры. Их толерантное отношение к Алидам — как мы знаем, арабам, а не иранцам — не имела ничего общего с их хорасанскими корнями. Кроме того, их происхождение едва ли можно было считать недостатком: колыбелью аббасидской революции был Хорасан, и хорасанцы стали самой надежной опорой режима. Обращение Бармакидов к арабской культуре было бесповоротным, хотя, как и все в то время, они сохраняли восприимчивость к иранским веяниям, от философских учений до вкуса в одежде и кулинарии. Среди упреков Харуна в их адрес никаких обвинений в «иранизме» не значилось.
Многочисленным потомкам Бармакидов выпали разные судьбы. Те, кого пощадили или кто сумел спрятаться, вернулись к нормальной жизни, когда Мамун стал халифом. Мухаммед ибн Яхья и Аббас ибн Фахд были назначены наместниками, соответственно, Басры и Хорасана. Муса был наместником Синда, впоследствии этой же провинцией управлял его сын Имран. Внук Мусы, поэт и историк по имени Абдул Хасан, являлся одним из на-димов халифа Муктадира. Среди знаменитых потомков этого рода упомянем еще и известного биографа Ибн Халликана (происходившего от Джафара и умершего в Дамаске в 1282 г.), визиря Саманидов, посла Газневи-дов, правоведа, жившего в Испании в X в. Многих людей называли ал- Бармаки, потому что они вели свой род от клиентов великой семьи. Некоторые народы (например, борамик или бормата), жившие сначала в Трипо-литании, а затем в Туате, заявляют о том, что Бармакиды были их прародителями. Наконец, Жерар де Нерваль в своем «Путешествии на Восток» подробно рассказывает о танцовщицах шаваси, которые называют себя барамикех, или бормеке, утверждают, что происходят от Бармакидов.
ГЛАВА V
ХАРУН И ЕГО ЭПОХА
Отношения Карла Великого с царем арабов Аароном, которому подчинялся весь Восток, кроме Индии, были столь сердечными, что его расположение он ценил больше, чем дружбу всех королей и принцев остального мира.
Вы обязательно завоюете Константинополь. Совершенными будут армия и эмир, которые им завладеют.
В центре того мира, с которым арабы поддерживали отношения и который был ближе всего к их собственному миру, лежало Средиземное море. Их внешняя политика — в той мере, в какой она у них существовала, — была обращена к странам, омываемым этим морем. Повелитель правоверных был настолько могущественен, его владения простирались так далеко во всех направлениях, и он с таким презрением относился ко всему, что не принадлежало к дар ал-ислам, территории ислама, что иностранные правители в его глазах были не более чем вассалами, от чьих послов он при особых обстоятельствах соизволит принимать почести.
В первую очередь, речь идет о Византии. Арабы отторгли от нее все восточные и североафриканские владения, и Средиземное море перестало быть «византийским морем». Пришло к концу и господство василевса над Италией. С севера надвигалась славянская волна, которая давно перекатилась через Дунай, уже почти что билась в стены Константинополя. В течение долгих веков участь Византии зависела от неспособности ее врагов объединиться, ее технического превосходства (греческий огонь), выдающихся личностей, которые появлялись, когда казалось, что все пропало, чтобы в очередной раз спасти наследие Константина и Юстиниана.
Восьмой век не был исключением. Один за другим были провозглашены и свергнуты семь императоров. Два министра Юстиниана II были заживо сожжены. Бедствия следовали одно за другим. Повсюду вспыхивали восстания и беспорядки. Империя ждала спасителя. Им стал анатолийский стратиг Лев Исавр. Он восстал против императора, и вскоре сенат, армия и народ провозгласили его новым василевсом.
Первейшая задача нового императора заключалась в том, чтобы сдержать арабский натиск. Лев III осуществил ловкую интригу с военачальником Масламой, направленным омейядским халифом против Византии во главе крупной армии. Осада Константинополя была снята, но через несколько лет нападения
