такое… А я за него боюсь. У него же никого, кроме нас, нет. Мы – его семья. И вот получается, что из-за семьи у него могут случиться жуткие неприятности…
– А так всегда и бывает – неприятности из-за близких. Из-за далеких – какие неприятности? На далеких плевать… Но знаешь, надо все-таки всем рассказать. Пришла пора. Хватит сидеть и трястись, как мышь в норе. Ты сама его распустила. Терпела, терпела… Чего ради?
– Да, вот дождусь Нельку, и все, – согласилась Сана и потянулась с улыбкой. – А знаешь, мы, когда маленькие были, ну так лет в десять и дальше, сидели дома в кладовке, у нас там все было оборудовано – прямо бункер настоящий. И Денька с нами. Мы там и уроки делали, и играли…
Генка слушал, как в детстве – внимательно-внимательно.
– И вы все туда набивались? В вашу кладовку?
– Ага. У нас там такие стеллажи были. Ну, как полки широкие для вещей. А получилось, что это наши кровати стали. Шесть полок. Как в плацкартном вагоне. Углом. Три этажа. Ну и кладовка была большая: шесть квадратных метров – прямо комната настоящая, без окна только.
– Счастливые, – позавидовал Геныч по-детски. – А я один был. Один на всех. Не могли мне еще кого-то родить…
– Ладно тебе, не хнычь, – засмеялась Птича. – Слушай лучше дальше. И вот однажды Денька принес с улицы кирпич. В мешке для сменки. И потом они с Рыськой, сестрой, придумывали нам сказки про этот кирпич. Он был волшебный, понимаешь? Выполнял их желания. И все сказки так и начинались: «Однажды Мухина и Давыдов шли и видят…» Ну – какую-то там проблему видели. А кирпич им помогал все разрулить. Он же волшебный был. Ужасно смешные иногда были сказочки. И я вот, представь, недавно почему-то вспомнила эти приключения Мухиной и Давыдова со своим волшебным кирпичом и думаю, вот бы на самом деле был бы у меня такой кирпич… И я бы ему сказала: «Дорогой, уважаемый, милый Кирпич! Пожалуйста, сделай так, чтобы Ростислав чего-нибудь жутко испугался и никогда в жизни ко мне не подошел. И чтобы я его никогда-никогда больше не увидела…»
– Свались ему на голову, дорогой Кирпич, или попроси кого-нибудь из своих собратьев сделать это за тебя, – увлеченно подхватил Генка. – Можешь шарахнуть его не насмерть – мы не кровожадные, – но сделай так, чтоб этот поганец просто забыл про Мухину-младшую и никогда-никогда не вспомнил…
– Ага! – восхитилась Птича, хохоча.
– Слушай, Мухина! – торжественно проговорил Генка, почти так, как когда делался Рыцарем. – А давай я буду твоим Кирпичом! Я смогу – увидишь! Соглашайся!
Мухина вздохнула и задумалась…
– Нет, Геныч. Я не хочу, чтоб ты – Кирпичом. Ты же Рыцарь. Хочу, чтоб ты был Рыцарем, как раньше. А я…
– Ну, это и так ясно. А ты – Прекрасной Дамой. Это ж аксиома. От этого мы никуда…
Их милый детский лепет был прерван возгласом из громкоговорителя:
– А вот кому молока, творога, сметаны, яиц!
Мухина аж подскочила в своем шезлонге.
– Спокойно, – кивнул ей Геныч, – ты что всполошилась? Это же наша баба Нина! Молочница!
Теленочек
Баба Нина числилась одним из чудес их дачного летнего детства.
Вот сколько себя Сабина помнила, столько молоко им на участок приносила баба Нина. Не тетя, а именно баба. Так она сама себя величала.
И они уже выросли, уже у Рыси сын-подросток, уже и страна та прежняя исчезла с карты мира, а баба Нина совсем не изменилась. Ну, почти совсем. Что-то, конечно, меняется. Какие-то новые черты, детали…
…Первое Птичино дачное счастье связано именно с бабой Ниной. Она жила, как им тогда казалось, далеко-далеко, за речкой с мостиком, за лесом, в большой деревне. Это сейчас Сана знает, что от дачного поселка до деревни всего-навсего километр. А тогда дорога туда казалась серьезным путешествием с приключениями.
Идешь мимо последней дачи в их поселке, проходишь полем, дальше колючие кусты дикой малины, спуск к речке. На берегу всегда рыбаки, и там нельзя шуметь, чтоб не распугать им рыбу. Но все равно – чуть ниже по течению, там, где песчаная отмель, всегда купаются дачники, оттуда доносятся голоса… Но это пусть… Главное – тут, рядом с рыбаками проходить тихо-тихо.
Над водой летают синие-синие стрекозы. И даже они не трещат своими крылышками. Бросаются к воде, словно собираясь нырнуть, но вдруг взмывают в воздух, снова бросаются… Часами можно на них смотреть…
Потом начинается деревянный мост, когда-то крепкий, из толстенных бревен. Но поставили его еще в незапамятные времена, чуть ли не при царе, как говорили взрослые, поэтому сейчас все там расшаталось… Страшно. И перила шаткие, и сам мост.
Зато когда оказываешься на другом берегу, начинается совсем другая жизнь. Левее виден зеленый- зеленый луг, на котором часто пасутся коровы, много-много, со всей большой деревни собирает их пастух по утрам и ведет щипать свежую травку.
А правее шумит, качает кронами лес.
Птича с замиранием вступала под тень вековых деревьев. «Дремучий лес, полный чудес», – все время повторяла она.
Чудеса встречались постоянно.
Дятел с красной грудкой, совсем как на картинке в книжке, стучит по стволу, стучит, никого не замечает. А они стоят и тихонечко смотрят. Какой он красивый!
И все вокруг – каждая травинка, каждый цветочек, деревце – вызывает удивление и восторг. Они все тут у себя, в своем особенном мире. Наверняка переговариваются между собой, только люди их не понимают…
Пройдя лес насквозь, попадаешь в деревню, тоже особенную. В деревне есть церковь, она открыта, там идут службы, туда можно зайти, только тихо-тихо, и постоять, почувствовав тихую радость собственной души…
В этой самой деревне и жила их молочница – баба Нина. Кто переезжал поздней весной или ранним летом на дачу, обязательно шел в деревню и «подписывался на молоко». Баба Нина заносила сведения в толстую школьную тетрадку: «Копыловым на Лесной, 12–3 литра, Сениным, ул. Р. Люксембург – 3 литра»… и так далее. Сама же и разносила заказы – в двух огромных бидонах. И как поднимала-то, вот что интересно?
Кто-то просил непременно парного, прямо из-под коровки. И баба Нина, подоив своих кормилиц, шла к дачникам, доставляя тепленькое, парное молочко. А утром приходила к тем, кто вполне довольствовался холодным молочком, из погреба.
– Великая труженица! – так говорили о Нине детям-Мухиным.
И правда – где взять столько сил? И рано утром встать, и таскать на себе эти бидоны, и за детьми смотреть…
Но Нина никогда не жаловалась. Наоборот – выглядела веселой и довольной. У нее имелось большое счастье: муж не пил. Что-то у него такое со здоровьем не ладилось – то ли язва, то ли аллергия на алкоголь, но пить он попросту не мог, хотя и пробовал по молодости пару раз. Оба раза кончились плачевно, больницей, хотя и выпито было совсем мало – для начала. В остальном же муж казался вполне здоровым, работал за двоих, дети у них рождались исправно. Вся большая семья – от мала до велика – трудилась не покладая рук.
Птича любила, когда их на летние каникулы вывозили на дачу, идти с дедом в деревню, навещать бабу Нину, оставлять заказ на молочко. И хозяйка коров тоже любила Мухиных. Причем не из сентиментальности. Просто жили они в третьем доме, если считать от конца поселковой улицы и молока заказывали помногу: каждый день по три трехлитровые банки. Еще бы! Столько детей, и каждому утром поллитровую кружку налей с куском хлеба – вот тебе и завтрак! А еще творожок делали, простоквашу…
И вот от Мухиных Нина шла уже, можно сказать, налегке, один бидон почти наполовину опорожнялся. Отсюда и любовь!
Однажды их привезли на дачу в конце мая. Поселок выглядел почти безлюдным: настоящая дачная
