— Наследство не наследство, а сижу я теперь на шестом этаже.
Юлик осторожно умолк.
Так вот он для чего звонит!
— А как же друг твой Шура Абов? Вы теперь с ним одесную и ошуюю от бога?
— А его больше нет. Списали Абова на берег, — с удовольствием ответил Юлик.
Фейерверк, салют, фанфары!
— Вот это да! А за что?
Юлик слишком долго пыжиться не в силах. Голос его зазвенел.
— Да я и сам не в курсе. Вчера пришел, а кабинет мой опечатан. Ну, думаю, все, отыгрались. Тут, прикинь, выходит генерал Семеныч, сам, своей персоной, и лично, под белые ручки, ведет на шестой. Там Михаил Михалыч, сразу — очень злой и очень сладкий. Абов, говорит, уволен, теперь ты за него. А? Ты представляешь, какой поворотик?
Тут Юлик не сдержался, подпустил фасону:
— Так что в восемь сорок пять за тобой подъедет BMW, семерка. И смотри, не перепутай этажи.
— Я думаю, меня проводят.
Шачнев заглотил наживку.
— А. Ну да. Конечно. На шестой без охраны не пустят.
Как только завершился разговор, сразу же, без паузы, в трубке вспыхнул голос Таты.
— Ты чего по городскому не подходишь? И с кем так долго болтал по сотовому?
— Тихо-тихо-тихо, успокойся. У нас тут светопреставление, египетская тьма. Где-то на подстанции авария, все отрубилось. А говорил я с Шачневым, прости уж, по делам.
Тата радостно сдала позиции.
— Паш, я ничего, я просто так, без никакого дела.
Поболтали пять минут; стоило нажать на сброс, как в ту же самую секунду телефон сработал. Что за позвоночный день!
— Павел!
Бог ты мой! Она — сама — звонит ему!
— Да, Влада, это я.
— Что ж это вы, Павел, исчезаете? Не попрощавшись?
О, как она умеет сладко злиться.
— Влада! Просто телефон был занят.
— Я знаю. Я не могла пробиться. Какой вы занятой, однако, и востребованный.
Удивительно, но сердится она почти как Тата, по-кошачьи злобно прижимая уши. Но если на Тату он злится ответно, то здесь испытывает что-то вроде умиления.
— Вам не идет быть вспыльчивой.
— Давайте я сама решу, что мне идет, что нет? Договорились?
— Договорились!
— Ладно. Вы, кажется, хотели встретиться?
— Мечтал.
— Что вы делаете завтра днем?
— Работаю.
— А, чччерт. Но ваша работа в этом, как его, Приютине? А вы сказали, что в Москве?
Ничего себе напор! И чччертыхается она совсем как Старобахин.
— В Москве, но по делам. А если вечером?
— Вечером я не могу. Так… Послезавтра занято… а послепослезавтра?
Он почувствовал, что счастье, которое само просилось в руки, беспощадно ускользает в никуда.
— Влада… дорогая Влада… послепослезавтра я лечу на Север, дальше некуда, на самый-самый край…
Секундное молчание, перенастройка мысли, выдох:
— Куда конкретно?
— В Торинск.
Пауза, свободное парение, воображаемый щелчок — раскрывается запасной парашют.
— В Торинск… Как интересно. А зачем? — Злой следователь отставлен, допрос окончен, на выходе из кабинета вас встречает добрая подруга. Голос влажный, слова удивленно растянуты. — И как надолго?
— Я же вам рассказывал, что делаю музеи? Вот и господину Ройтману, знаете такого, довелось сочинить.
— Но Ройтман продал комбинат?
— О, вы в курсе… вот вы какая… Продать он продал, а музей останется. Вернусь оттуда двадцать пятого. Может быть, на той неделе? — И зачем-то добавил детсадовское, робкое: — А?
— Торинск, говорите. Нет, у меня предложение получше. Вы там жестко привязаны к месту? Удрать на пару дней не сможете?
Павел весь похолодел. Что происходит? Не пускаться же в рассуждения о женской логике?
— А удрать — куда? — И быстро добавил, пока она не передумала. — Могу, конечно же могу. Только бы не в самый первый день.
— Удирайте, Павел, на третий. Неподалеку, в Красноярск. — Голос сразу стал еще теплей, еще заманчивей. — Купите на местном сайте билеты, закажите отель, лучше в ярмарочном комплексе, он новый и не на виду, и шестнадцатого встретимся. Вот такое назначаю вам свидание.
— А вы? Как вы-то там окажетесь?
— Я? Телепортируюсь.
— Но все-таки?
— Слушайте, вы что, не любите тайны?
— Не люблю.
— А я обожаю. Я в детстве никогда не лазила ночью под елку, не разворачивала новогодние подарки, ждала сюрприза… Что же, Павел Саларьев, будем считать, сговорились. Чините свой район и объявляйтесь. Только не стучитесь в скайп, я вас буду вызывать сама.
Теперь Иван Саркисович непроницаемо молчит. Ни приятия, ни отторжения. Стена. Слушает, не глядя в глаза, время от времени водит пальцем по экранчику, читает, морщится, опять чего-то пишет, сам себе под нос бормочет:
— Нет, что делают, мерзавцы?
И на слова директора не реагирует.
Обессилев, Шомер замолкает. Иван Саркисович кусает губы, демонстративно думает.
— Все сказали? Точно? Никаких капканов? Смотрите, если что не так, мы не забывчивы.
Кожа на его лице опять растягивается, нервным тиком отдается скрытый гнев.
— Да, это все, без утайки.
Иван Саркисович растягивает губы в подобие скептической улыбки.
— И что же, никакого личного интереса?
— Не очень понял?
Иван Саркисович снимает очки. Резко, с умыслом. Глаза у него размыто-голубые и мучнистые, на выкате, смотреть в них страшно. Говорит почти презрительно.
— Да все вы поняли.
Шомер, глядя собеседнику в плечо, бормочет:
— Мой интерес — какой? Я там директор, я там жизнь провел, мой долг...
Иван Саркисович вскидывает брови, отчего мучнистые глаза выходят из орбит, как при базедовой болезни.
— Хорошо, спрошу иначе. Вы там собственные бизнесы построили?
Ерзая, как на допросе, Шомер сопит. Чтоб тебе было пусто, чего ты в душу лезешь, можешь помочь — помоги, а не можешь — не мучай. Но деваться некуда, карты на стол.
