руке пистолет. Снимки довоенные, потому что нет погон, но зато есть лычки с ромбами; дядя Коля, стало быть, работал портретистом? Здесь, в родном Приютине, когда венериков переселили, а чекисты водворились на полученную ими территорию? Юродивый — юродивый, а прикуп знает…
Бритвенно острым ножом Павел подцепил еще один футлярчик, распорол его мягкий металл, вытряхнул мутную пленку. Слегка надавил на пинцет, потянул за краешек — и обломил залипший снимок; химический слой превратился в труху и ос
Третья пленка, четвертая, пятая… лишь два рулончика внушали слабую надежду на спасение. Завтра же они отправятся в лабораторию; работа запредельно дорогая, но пускай за все заплатит Ройтман. Снимки хранились с тридцатых годов, сняты обычные люди; чем ему не предки.ру!
Саларьев выволок на середину кабинета вторую дядиколину коробку; плюнул на музейные привычки, не стал развязывать бечевку и снимать холстину, грубо распорол ее ножом. В коробке прятался вертеп. Фигурки от него не сохранились, облупилась небесная краска, створки позолоченных дверей не раскрывались. Ладно. Утром Павел передаст рассохшийся вертеп директору, всучит отцу архимандриту бесполезные записки дяди Коли, а про найденные пленки промолчит.
Апрельский Питер был воздушным, майский — провалился в южную жару. Бойкие девчушки в новостях повторяли со знанием дела: «старожилы такого не помнят». Шерстяные шторы раскалялись, пахли пляжным песком, в спальне становилось слишком душно, и Татьяна досыпала в коридоре, на советской драной раскладушке. Здесь же, возле самой двери, и работала. Рисовала смешные наряды, строчила на машинке «Зингер», зачищала будущие стыки. Ночью запиралась в мастерской, распахивала настежь окна, и, устроившись на жарком подоконнике, склеивала мелкие детальки, разводила плотные красители, занималась сваркой несущих конструкций. Прохожие, почуяв характерный ацетонный запах, изумленно вскидывали головы, а при виде сварочного фейерверка на всякий случай ускоряли шаг.
В этот день она ждала клиенток, очередных московских вертихвосток; их перенаправил к ней Аркадий Гайдамак. Аркадий — очень странный человек, изображает из себя аристократа, фрачная рубашка, бордовая бабочка, в верхнем кармане душистый платочек, а при этом деньги делает на реборнах — мерзопакостных полуживых игрушках, которых настоящий кукольник не переносит.
Клиентки запаздывали; Тата кроила панталончики для негритоски (мечта любого мастера — заказчик, влюбившийся в куклу и каждый сезон обновляющий ей гардероб). И по привычке громко напевала:
Мы простимся с тобой у порога,
Ты мне помнить обещай…
Только допев до конца, она услышала возмущенно-громкий стук, подкрепляемый протяжными звонками. Ох ты, она чересчур увлеклась; клиентки слышали ее вокальное безумие; как же стыдно, стыдно, стыдно.
И Татьяна отворила дверь.
На пороге — две светские дамочки. Одна упругая, другая стройная; от обеих пахнет, как перед летним дождем; на лицах вежливое недоумение — нет, наверняка все слышали. Причем позвонили не сразу; небось стояли, дуры, и хихикали.
Татьяна помрачнела, напряглась:
— Входите.
Та дамочка, которая упругая, представилась:
— Ой, здравствуйте, как хорошо, что вы такая, а мы тут слышали, как вы поете, здoрово, ну правда, очень здoрово, меня зовут Натуся, про меня вам Каша Гайдамак звонил, а это моя компаньонка, вы не против, мы сегодня будем вместе?
— Нет, не буду, — сказала Татьяна.
Наверное, ей полагалось говорить помягче, как бы стелясь перед заказчиком, тем более Натуся оказалась молодец, спокойно и просто призналась, что пение они подслушали, и это было правильно, без экивоков, неловкость сразу же была снята, но все равно смущение не рассосалось. Значит, Натуся. Понятно. А как зовут ее подругу? Не спросила.
— У нас тут душновато, но ничего, пройдемте в мастерскую.
Как водится, богатые заказчицы стали охать, ахать и хватать игрушки, уважительно ощупали сварочный аппарат и защитную маску; с каждой минутой Тата проникалась добрым чувством к толстомясой прыгучей Натусе, а к ее молчаливой подруге — недобрым. Эта субтильная девушка, в легком фисташковом платье, с широким белым поясом чуть выше талии, даже не пыталась сделать вид, что ей симпатична Татьяна; она крутила в тонких пальчиках зверушек, для проформы бурно восторгалась, а сама все время зыркала на Тату, и взгляд ее был нехорошим, пытливым. Татьяна внутренне закрылась от нее; на все вопросы отвечала, адресуясь исключительно к Натусе, но тоже постоянно взглядывала на ее пытливую подругу.
В конце концов они договорились о пастyшке, белокурой и голубоглазой (Натуся в детском стиле набросала эскиз); пастyшка не должна быть гуттаперчивой, рост гренадерский — полтора метра. Долго обсуждали цвет лица; Татьяна настояла на своем — чистая фарфоровая белизна.
— А почему вы не хотите сделать естественный цвет? — как бы наивно спросила подруга, неприятным нарочитым голосом, и Татьяна едва удержалась от резкости; на какое-то мгновение ей показалось, что заказчицы заранее узнали про ее трагедию, и теперь куражатся — нарочно.
— У каждого мастера свой стиль, — выдавила она вежливую отговорку.
— Но вот же у вас, стоят совсем другие куклы? — продолжала гнуть свое подруга, и цапнула ее любимую работу: молодой актер и пожилая дама, страстная поклонница его таланта, у актера раскраснелись щеки, сквозь плотные слои косметики на шее дамы проступают пигментные пятна. Куклы получились славные, и Татьяна их скопировала для себя.
— Это мой прежний период.
— А. У вас периоды. Как интересно.
Нет, ну какая нахалка. И глаза опасные, горячие, словно бы слегка температурные; неужели девушка беременна? вроде нету никаких намеков, живот оскорбительно плоский.
И Татьяна повернулась к упругой Натусе.
В лаборатории сказали — через месяц. Но позвонили на четвертый день.
— Павел Савельевич? А вы не хотите приехать сегодня? Мы по вашим пленочкам работаем, есть кое- какие результаты. А? что? почему так быстро? Потому что стало интересно, материал у вас какой-то необычный.
По веселой апрельской дороге Павел долетел до Площади Победы за рекордных полтора часа, но безнадежно застрял на Московском проспекте. Потолкался в пробке, понял, что это надолго, и решил поехать на метро. Унылый узкий эскалатор был медлителен; станция сумеречна; люди со стертыми лицами сомнамбулически толпились у закрытых створ. На противоположную платформу прибыл поезд; из него с веселым гиканьем вывалилась группа молодежи, в безразмерных синих майках с надписью «Возьми свой крест». У каждого в руках большая связка крестиков, напоминающая связку бус; точь-в-точь цыгане у Финляндского вокзала, торгующие жалкой бижутерией: молодой, купи, задешево отдам.
— Молодой человек, вам нужен крестик? — обратилась к Павлу крепкая, надежная деваха; было видно, что она без лифчика, раздвоенная горка распирала ткань.
— Не нужен, — холодно ответил Павел.
— А чего так? — девушка слегка обиделась.
— Ничего. Просто крестики не раздают налево и направо.
Девушка его не поняла, пожала круглыми плечами, всколыхнув раздвоенную горку, и занялась другим мужчиной:
— Не хотите крестик?
Через полчаса Саларьев был уже в лаборатории; суровая седая дама разложила дымчатые, как присыпанные пеплом, отпечатки; он с изумлением смотрел на карточки, а дама с любопытством — не него.
