Музей революции

выстроились в очередь и просочились через рамку, как малышня, играющая в ручеек. Шачнев прибыл в новом двухместном «Саабе»; его сопровождал курчавый господин в жилетке и красных вельветовых джинсах. Юлик помахал приветливо Саларьеву — издалека, и прошел на ресторанную веранду, где для особо почетных гостей был выставлен отдельный чай; Павел оценил деликатность несчастного Шачнева — он отбивается от прокурорских, его прессуют из-за уехавшего Ройтмана, и Юлик никого не хочет подставлять. Шведского историка и музееведа Сольмана, приглашенного Саларьевым по блату, сопровождал какой-то розовый и чистый старичок с рассеянным сентиментальным взглядом; коллега прижимал к груди ноутбук, как мальчик в музыкальной школе прижимает нотную папку. Верховная музейная аристократия подъезжала в новых «Опелях»; городские и районные директора были на помятых «Нивах-Шевроле»; застенчивые краеведы, доставленные рейсовым автобусом, шли по хрустящим дорожкам пешком.

Шомер всех приветствовал радушно, без различия чинов и званий, и широким жестом Вакха приглашал пройти в шатры.

— Что, коллега, и выпить нальете? — сочно спросил седовласый красавец с толстой боцманской серьгой; это был Галубин, директор строгановского заповедника.

— Нет, коллега, выпить пока не налью: выпить протокол не позволяет.

— Ладно, оставайтесь с протоколом, а мы пойдем культурно разговаривать.

Красавец, подмигнув другим директорам, вытащил из заднего кармана фляжку, в алкогольном стиле Александра Третьего; все приободрились и гуртом направились в аллею, по пути язвительно вышучивая Шомера.

2

Павел так соскучился по Сольману! они не виделись с начала нулевых. Симпатичный швед почти не изменился, только стал подкрашивать седые волосы. Говорил, как прежде, слишком бойко, собирая губы в трубочку и подмешивая в речь словесный мусор — тырыпыры-растопыры, все такое. Пока они болтали на веранде, розовый коллега Сольмана погрузился в написание статьи; он так увлекся, что все время хмыкал, издавая голубиный звук: гуымм, гуымм.

Оказалось, что тудем-сюдем Сольман прилетел три дня назад и остановился в маленьком недорогом отеле в центре Питера, чтобы свидеться с Еленой Николаевной Каверской: в Швеции готовилось издание «Истории античной демократии», нужно было получить права на перевод. Сольман ожидал радушного приема; он симпатизировал Елене Николаевне.

— Слушаю, — ответил сочный пионерский голос; в голосе заранее была растворена язвительность. — Вы — кто?

— Профессор Сольман, Швеция, Стокгольм. Я могу поговорить с Еленой Николаевной?

— Вы можете поговорить со мной. Она уполномочила меня вести ее дела.

Неприятно удивленный, Сольман быстро, как бросаются с обрыва в реку, объяснил.

— Вас утроит завтра в два? Будем ждать.

Назавтра в два он был на Марсовом. Отворила маленькая женщина, со смешными седенькими усиками.

— Вы не опоздали, это хорошо.

Перед огромным зеркалом стояло низкое продавленное кресло, в нем дремал тяжелый кот; на короткой деревянной вешалке вздымались горбами пальто. Шведа провели сквозь анфиладу; окна были темные, заросшие величественные полки вавилонской башней уходили к потолку. Но гостиная была промыта и побелена; на стене висел большой портрет Каверского. Каверский воздел свои тонкие руки, лицо как бы подсвечено рождающейся мыслью, глаза полузакрыты. Под портретом, на крохотной тумбе, светилась тихая лампадка.

В полудетском креслице сидела старая вдова, полинявшая, как фотография в альбоме. Она располнела, потускла, стала похожа на мутное зеркало, только глаза были прежними, испуганно- влюбленными. В руках у нее была книга покойного мужа; вдова оглаживала краешек обложки, как пожилые жены на поминках отрешенно оглаживают скатерть.

— Здравствуйте, Елена Николаевна!

Вдова промолчала. Зато излишне сочно, одинаковыми голосами отозвались четыре разновозрастные женщины:

— Здравствуйте, господин Сольман! Проходите, господин Сольман! Чаю будете, господин Сольман?

— Буду, — с неохотой ответил швед.

И вежливо добавил:

— Спасибо.

Не успел он присесть, а на столе уже сипел старинный чайник, желтый, с синими цветами; из обколотого носика вопросительно струился пар. Одна из женщин (очевидно, с ней он говорил вчера) заняла переговорную позицию: набрала побольше воздуху, но заговорила тихо, как бы сдерживая собственный напор. Как-то Сольман, путешествуя по независимой России, оказался в дагестанском медресе; парень в круглой шапочке, который поливал цветы из древней лейки, распрямился: «Ты русский? Точно не русский? А почему так похож? АтынезнаешьчтоКорансегодняэтовашаБиблиявчера…» Не оставляя выемок для встречных реплик, он проговорил не меньше часа, словно задыхаясь от восторга. Так же говорила порученица Елены Николаевны: со сдавленным религиозным восхищением.

Сухой остаток был таким. — Каверский выдающийся ученый, но его учение выходит далеко за рамки прикладной науки, оно должно быть канонически осмыслено, тут профанация недопустима. А сейчас профанируют все.

Сольман попытался возразить, и тут же страшно пожалел об этом. Как паук выбрасывает паутину, порученица метнула долгую тираду: нет, неправда ваша, память сохраняется иначе, в катакомбах, верными Учителю учениками…

— Но книгу-то издать по-шведски можно? — простодушно спросил ее Сольман. — Мы предусмотрели гонорар.

Женщина как будто налетела на препятствие; вскинулась и ошарашенно взглянула на вдову. Но Елена Николаевна лишь опустила голову, тихо, как на замедленной съемке. И порученица перевела:

— Хорошо. По-шведски можно.

Рассказывая это, Сольман деревенски разводил руками и постоянно приговаривал: ну понимашь.

3

Свет по-пластунски проползал под шторой; на полу светились серебристые наросты пыли, похожие на вызревшие одуванчики. Если месяц не мести квартиру, в ней воцаряется выжженный дух богадельни; ничего не нужно и не страшно, все плохое давно позади.

Этим маем Тата не уехала в Испанию; некому было ее собирать, отвозить — да ей и не хотелось в Барселону. Каждое утро, наскоро почистив зубы, Татьяна хватала чашку с растворимым кофе, и занимала место перед монитором, как голодная собака перед злым, но любимым хозяином. Покормит? приласкает? рявкнет: место? Это было как болезнь, как наркотическая ломка. Дайте дозу! иначе умру.

Долго, покорно ждала, когда же Паша соизволит появиться в сети. Как только на полях Фейсбука вспыхивало сообщение: Pavel Salarjev понравился статья Alfred Koсh, или Pavel Salarjev оставил комментарий в блог Bojena Rynska, она, стыдливо улыбаясь, шла по ссылке. Читала, перечитывала, думала: а тут его что зацепило? а тут? Почему он лайкнул, для чего оставил коммент, а сам при этом ничего не пишет?

Если бы у них тогда сложилось, у нее сейчас была бы девочка-подросток, нервная, опасно красивая; пришлось бы взламывать ее аккаунты «Вконтакте», разглядывать порнографические фото, ужасаться лифчикам подружек, застенчивой демонстративной матерщине, идиотическим историям про мальчиков, которые «мой идиал», смеяться до слез, натыкаясь на запись: «Ты помнишь, что я тебя любила? Нахрен забудь!», и жалеть свою родную, милую, изломанную дочку. Но тогда у нее не сложилось. И теперь она следит за Павлом. И как будто