Бабушка стоит на месте. Мила замерла в углу кровати, как темная статуя с белыми выступами.
— Что, бабуля, ты звала?
— Почудилось, Пашуня. Старость не в радость. Помоги-ка мне добраться до супружеской постели.
Делаю Миле знак: давай, беги отсюда, и осторожно веду бабулю в спальню, где на кровати со стальными шишечками возвышаются горкой подушки, а на стене висит мой любимый коврик, сотканный из толстых ниток: зеленый болотистый пруд, белые лебеди, вдали красноватый замок, по краям пущена золотая бахрома.
Краем уха слышу: щелкает входной замок.
— Дед вернулся? Что-то рановато.
— Нет, бабуль, я просто дверь не прикрыл, сквознячок.
Прощай, моя милая Мила. Вряд ли ты придешь ко мне завтра. И послезавтра. И когда-нибудь. Была — и нету.
И мысли от потерянной Милы возвратились к смерти.»
Новое окно.
«Так значит, я умру. Я не был, вот я есть, и я не буду. Я! И поднимается во мне такой протест, что я готов порвать всю эту вашу вселенную. В клочья. Что это может значить — я умру? Меня вывинтят из мира, как перегоревшую лампочку, а все останется как есть? Металлические пряжки от ботинок с выношенным задником кто-нибудь отыщет через сотни лет, и будет, мерзавец, разглядывать, как я разглядываю древний наконечник от стрелы и черное ссохшееся просо из античной амфоры. Ботинки будут, а меня — не будет?
Нет!
Ночь надвигается, становится прохладно, страшно. Я думаю о смерти, о могиле, представляю, что земля сдавила гроб со всех сторон, чувствую, как сквозь сосну сочится влага, и кургузый корень пробивает доску, чтобы прорасти в меня; и распадающееся тело начинает оползать с костей; белые, болезненные червяки выползают из глазниц, и тянут к свету свои меленькие круглые головки… Но кто все это видит? кто все это знает? кого от этого видения тошнит? меня? Но нет меня! и больше никогда не будет.
Я готов уже отчаяться. Тихо так, что слышно:»
Новое окно.
«вдоль забора медленно крадется кошка Мурка; беременное пузо трется о траву. И тут меня внезапно озаряет. Разве в нашей жизни есть хоть что-нибудь, чего мы никогда не видели в природе? Чего не подсмотрели в ней, как в щелку? Мы строим дома — как птицы и звери; мы выбираем вожаков, как стая, работаем, как муравьи, и делаем запасы, как белки. Во всем мы — как животные. Но лучше. И только Бога нет в природе. Нет совсем. Ни капли. Ни намека. Идея Бога полностью противоречит всем ее законам. Но мы же ничего придумать не умеем! Мы умеем только подсмотреть, принять и приспособить. А это значит…
Додумать я не успеваю. Из-за сортира раздается упанье, похожее на звук скользящей пробки, когда ее вытаскивают штопором: уупп, уупп, уупп. Кошка начала рожать. Я знаю: это будет долго, несколько часов, помочь ей невозможно, и лучше не мешать. Закончив упать, кошка начинает ныть протяжным басом, как перед случкой, по весне, но не призывно, а защитно: не подходите, миаоо, не подходите.»
Новое окно.
«И наступает вдруг такое облегчение, что я готов кричать от радости. Меня распирает внутренним светом, я похож на маленькую ядерную бомбочку, энергия растет во мне, сейчас рванет наружу. Бог есть! А смерти нет! Бог есть, а смерти нет!
В тот год мы схоронили деда.»
O
?
???
??
7
«Бабуля пережила дедулю на год.
На поминках она напилась, тяжело. Затянула любимую дедову песню про берег турецкий, но после зачина: «Летят перелетные птицы в осенней дали голубой, летят они в дальние страны, а я остаюся с тобой…» — веки у нее набухли, наползли на глаза, остались только щелочки, как после осиного укуса, бабуля захрипела, и папа со своей очередной женой и мама с новым мужем с трудом перетащили ее на кровать.
Вскоре стало ясно: у нее водянка. И без того большая бабулина грудь превратилась в месиво; перед сном она меня звала неузнаваемым сиплым голосом, и я протирал ей плечи и складки густым облепиховым маслом: за день бретельки от лифчика продавливали синие следы. Щелочки смыкались; раздавался храп, точнее, хрип; бабуля сразу засыпала. Губы, щеки, подбородки тут же начинали отекать и расползаться; смотреть на это было страшно, но невозможно оторваться: больная человеческая плоть меняла форму, колебалась, сжималась, плыла.»
Новое окно.
«Однажды рано утром, перед выпускными, я проснулся в глухой тишине. Я привык к ночному бабушкиному храпу, как привыкают к шуму поездов живущие возле железной дороги; ясное дело: беда. Как же не хотелось заходить в ее комнату; гады родители, бросившие меня на амбразуру! Это их обязанность! папа — сын, а мама… тоже могла бы.
На постели возвышалась молчаливая гора. Надо было себя пересилить, сделать два шага вперед. Один шаг. Гора не шевелится. Второй. Все видно в деталях. Подушка упала на пол; голова склонилась на край кровати; грудь затекла на горло.
Как же мы потащим неподъемный гроб?...
Экзамены я сдал на все пятерки. Послушал речи, получил золотую медаль, маме сказал, что поступаю на финансовый, папе — что в морскую академию, и поехал в Ленинград, на исторический; да разве бы они смогли понять?
?
¦
?
?
