сказать, а мама... она не пошла бы на такой ужасный подлог!
– Да! Ты прав! Лидочка не могла бы! Она и от дочери отказалась только лишь из страха за тебя! Она была убеждена, что Иван уговорил нас взять к себе Татьяну за большое вознаграждение. Уж она-то точно знала, чья она дочь! Кстати, о деньгах! Я Ивана спрашивал, откуда у него такие шальные деньги. Он сказал, что достались в наследство от матери, а той, дескать, от родителей. Поскольку мы, как я уже в третий раз повторяю, жили в одном дворе, я очень хорошо помню его мать, тетю Дусю. Она всю жизнь ходила в одном и том же платье и в темненькой косынке на голове. Разве что подпольной миллионершей была... В общем, я потребовал забрать Татьяну, поскольку она мне, как выяснилось, никакая не дочь. Потом это уже абсолютно точно было подтверждено медицински. У меня вообще не может быть детей. К сожалению... А Иван тогда кочевряжился, уверял, что Лидочка ему рассказывала, как я ее насиловал. А я знал, что она не могла такого говорить. Она могла сказать только правду. Я, конечно, тогда был не на высоте, но не насиловал... это уж точно... Да и не сумел бы, мальчишкой совсем был. В общем, мне пришлось пригрозить Ивану, что расскажу Лидочке, каким образом у нас оказалась Татьяна.
Константин Макарович встал со стула, извинился, сказал, что выпьет воды, и ушел в кухню. Марина с ужасом смотрела на Александра, щеки которого уже покрывал румянец примерно такого же цвета, как у самого Пирогова.
– Саша, вы простите, что мы с отцом Дмитрием стали невольными свидетелями этого разговора. Мы же не думали... – сказала она и взглянула на священника, который сейчас на такового был похож очень мало. На нем были надеты черные джинсы и темно-серый джемпер. Отец Дмитрий ответил ей все таким же спокойным и невозмутимым взглядом синих глаз. Саша безнадежно махнул рукой.
Между тем Пирогов вернулся в комнату, грузно осел на стул и спросил:
– Так... может быть, всем... чаю... кофе... Или, может, чего покрепче? Раговорчик ведь того...
– Нет, Константин Макарович, – ответил за всех Александр, – давайте сначала договорим. Вы правы, разговор получается очень интересным! Ну и что же было дальше?
– А дальше Иван стал уговаривать меня оставить у нас Татьяну. Его понять было можно. Во-первых, он боялся за сына, во-вторых, Татьяна уже к нам привыкла, и опять ломать ее, перевозя даже и в самое лучшее медицинское учреждение, было страшно. Она могла не выдержать, потому что страшно пугалась всего нового. Но в то же время я был в бешенстве оттого, что Толмачев так ловко меня провел. Он уверял, что у него не было другого выхода. Собственно, может, выход и был. Раньше. А в тот момент, когда мы с ним этот разговор вели, уже, пожалуй, и не было. Мы оба это понимали, а потому Иван стал предлагать повысить плату за уход за дочерью. И между прочим, не деньгами. Он выложил на стол богатое сапфировое... кажется... такая штука называется... колье... В общем, я бы сказал, бусы... В золоте...
– Еще и сапфировое? – удивился Александр.
– Иван так сказал. Оно было украшено еще какими-то камнями. Может быть, даже и бриллиантами. Не знаю. Я не разбираюсь в этом, но обалдел от красоты этих камней совершенно. Иван сказал, что колье будет мое, если я оставлю в своем доме Татьяну.
– И вы, конечно, отказаться не смогли?
Константин Макарович недобро усмехнулся и ответил:
– Представь, я долго отказывался, потому что, честно говоря, сияние камней меня испугало. Я спросил твоего отца, Саша, где он взял эдакое богатство, не в музее ли каком стянул. Собственно, тогда я и произнес слово «цацки»... Чтобы его разозлить... что ли... уесть... Он опять стал утверждать, что досталось в наследство. Я расхохотался Ваньке прямо в лицо. Спросил, почему ж тогда «герцогиня» тетя Дуся вместо бриллиантовой диадемы на голове вечно нашивала темненький платочек в точечку. Иван долго не отвечал, лицом потух как-то. Я даже решил, что он и впрямь кого-нибудь ограбил...
Пирогов опять тяжело поднялся со стула и предложил выпить чаю, потому что во рту у него пересохло, да и голова стала тяжелой.
– Горячего мне надо и сладкого... Иначе... В общем, и вам не повредит... У Маши и пироги есть, и варенье...
– Послушайте, Константин Макарович! Какой тут чай! Вы мне такие вещи про отца рассказываете...
– Саша, Константин Макарович уже немолод. Видно же, что ему тоже нелегко дается этот разговор, – поддержала Пирогова Марина и обратилась к нему, тоже поднявшись из-за стола: – Давайте я вам помогу. Согреем чаю и действительно все слегка перекусим.
Отец Дмитрий тоже вызвался помочь, и они с Мариной сервировали чайный стол. Все то время, что они сновали из комнаты в кухню и обратно, Александр Толмачев просидел недвижимо, уставившись остановившимся взглядом в стену напротив. Марина помнила, что отец Дмитрий называл отца Татьяны и Саши интеллигентным человеком, а потому ему наверняка тоже странно было слышать нелицеприятные вещи о дяде, которого он знал с детства. Дмитрий ничего не говорил, но его лицо несколько утратило невозмутимость. Он казался взволнованным.
Саша пить чай не мог. Он сделал несколько глотков из изящной чашки с ирисами, раскрошил в блюдечке кусок пирога с капустой и, еле дождавшись, когда Константин Макарович опустошит чашку, сразу спросил:
– Ну и что же дальше? Мой отец был вором?
– Я не говорил этого, Саша, – отмахнулся Пирогов.
– Ну... и как же он тогда объяснил вам происхождение этих камней? Так и продолжал настаивать на наследстве?
– Он не просто продолжал. Он предоставил мне доказательства.
– То есть? – Александр подался к нему всем корпусом.
Марина тоже замерла с куском пирога у рта, а отец Дмитрий чуть не пролил на стол чай.
– Иван показал мне письмо, которое нашел в материнском архиве после ее смерти, – сказал Константин Макарович.
О чем было написано в этом письме, Саша не смог даже спросить, но этого и не потребовалось. Пирогов сам стал рассказывать дальше:
– Это письмо тетя Дуся специально написала сыну в конце жизни, понимая, что все ее вещи перейдут по наследству к нему, и Иван обязательно его прочтет. Письмо, я вам скажу, не простое. Она... в смысле... тетя Дуся была не очень образована, а потому писала жутчайшими оборотами... Но общий смысл я уловил четко. В письме как раз и шла речь о семейном проклятии...
– Что именно?! – почти в один голос выдохнули Александр и Марина.
– А именно... В общем, история произошла давно, в тридцатых годах прошлого века... Хотя... для нас для всех он не такой уж и прошлый... Самый что ни на есть настоящий... Ну да не о том речь! Так вот: Евдокия жила тогда с родителями и двумя братьями Федором и Матвеем в селе... кажется... Окуловка. Во время коллективизации и раскулачивания к ним в село нагрянули милиционеры из города, которые громили и грабили храмы, борясь с опиумом для народа, то есть с религией. Заодно вместе с председателем, который был из тех самых знаменитых двадцатипятитысячников, они должны были очередной раз пробежаться по дворам с целью выявить сокрытие излишек хлеба и... прочего... Семейство Евдокии подобных гостей не боялось, поскольку было первой на селе голытьбой, то есть угнетаемым элементом. Экспроприировать у них было нечего: ни добра, ни хлеба, ни живности. И местной попадье, матушке Пелагее, не пришло в голову ничего лучшего, чем отнести к ним серебряную церковную утварь, какое-то ценное Евангелие, еще там что-то... Всего я не запомнил. А еще она принесла свою собственную шкатулку, которую, когда она была в девках, вроде бы заполнил драгоценностями папенька, купец какой-то там гильдии. Она хранила ее для своей дочери на тот случай, если та выйдет замуж за человека светского... да и вообще... на черный день это добро тоже не помешало бы... Пелагея просила все это сохранить, а в качестве платы за риск предложила половину драгоценностей из своей шкатулки...
– Фу-у-у... – облегченно выдохнул Александр. – Прямо груз упал...
– Погодите, Саша, – осторожно сказала Марина. – Ведь проклятие все-таки было... Значит...
– Совершенно верно, – поддержал ее Пирогов. – Рано ты, Александр Иванович, обрадовался. В тот день действительно никто к ним в хибару даже не заглянул. Председатель не посоветовал. Так что... родственнички твои церковное добро и поповские драгоценности сохранили в полной неприкосновенности, но...
– Что «но»? – выкрикнул Толмачев.
