– Вам судить.
– Я вам сказал: пора возвращаться домой. Приближается момент, когда желание ехать на родину совершенно исчезнет.
– Как его определить?
– Вы должны почувствовать сами. Во время войны срок службы солдат ограничивали двенадцатью- тринадцатью месяцами. Если солдат выживал в первый год, он превращался в мужчину, а если изъявлял желание остаться на второй год, превращался в нечто иное. Я уже говорил вам в 'Апокалипсисе', наступал момент, когда человек вообще терял способность возвратиться на родину, разве что ему приказывали или отправляли в трупном мешке.
Сьюзан не ответила.
– Здесь теперь не так плохо, – продолжал я. – Мне понятно очарование этого места. Но вы заработали ученую степень. Так поезжайте в Америку и используйте ее как-нибудь.
– Я об этом задумывалась, – отозвалась Сьюзан и переменила тему. – Надо будет взять катер и прокатиться на острова.
Мы стояли в воде, держались за руки и смотрели на море и на черное небо.
В гостиницу мы вернулись, когда время подходило к двум ночи, и впускать нас пришлось охраннику. За конторкой никто не сидел, и нам не удалось проверить, не поступило ли каких-нибудь сообщений, – пришлось сразу подниматься на третий этаж.
Сначала мы зашли ко мне – факса не оказалось. Тогда отправились к ней. Сьюзан открыла дверь, и мы сразу увидели на полу лист бумаги. Она подняла его, прошла в комнату и зажгла свет. Прочитала и подала мне. Текст был такой:
Твое сообщение получено и передано в соответствующее место. Я очень обижен и зол, но это ты так решила – не я. Думаю, ты совершаешь громадную ошибку. Если бы ты не уехала в Нячанг, мы бы это с тобой обсудили. Но теперь поздно. – И подпись: – Билл.
Я отдал ей листок.
– Вам не следовало показывать это мне.
– Он такой романтик, – проговорила Сьюзан. – Но заметьте, не собирается тащиться в Нячанг.
– Вы очень суровы к мужчинам. Боюсь подумать, что вы наговорили обо мне в 'Ку-баре'.
Сьюзан взглянула на меня.
– Все, что я говорю о вас, я говорю вам.
Я почувствовал неловкость и огляделся. Ее комната была точь-в-точь как моя. На тумбочке у кровати лежал снежный шарик, в открытом алькове висели ее вещи.
– Вам дали мыло или шампунь? – спросил я.
– Нет. Но я все привезла с собой. Забыла вас предупредить.
– Ничего, завтра куплю.
– Возьмите половину моего куска мыла.
Когда я заговорил о мыле, то совсем не это имел в виду. И мы оба это поняли.
– Отлично... Вот что...
Она обняла меня и прижалась лицом к груди.
– Прежде чем я уеду, наверное, стоит об этом подумать. Хорошо?
– Да.
Мы поцеловались, и я было подумал, что она уже все решила. Но в этот момент Сьюзан отстранилась и сказала:
– Ну ладно... Спокойной ночи. Завтрак в десять?
– Отлично. – Я не люблю долгих прощаний и поэтому сразу повернулся и ушел.
У себя в комнате я снял рубашку, стянул с себя мокрые брюки и закинул на одну из свободных кроватей.
Выставил на балкон стул, сел, положил ноги на перила, смотрел на ночное небо и зевал. Ветерок доносил с пляжа музыку и голоса, волны шуршали по песку. Я ждал, не раздастся ли стук в дверь, но никто не постучал.
Мысль перескочила в май 1968-го, когда я приехал сюда и меня заботило одно – остаться в живых. Как многим людям среднего возраста, которым пришлось побывать на войне, мне иногда начинало казаться, что война заключает в себе некую абсолютную и честную простоту, некое почти трансцендентное качество, которое мобилизует разум и тело, как ничто другое. Но это ощущение мне больше не дано испытать.
Однако, несмотря на выбросы адреналина, жизненный опыт, ослепительные вспышки прозрения и света, война, как наркотик, взимает свою мзду с разума, души и тела. Наступает минута, когда нет сил возвращаться домой и приходится платить по счету за то, что научился плевать в глаза смерти.
Я смотрел на звезды и думал о Синтии, о Сьюзан, о Поле Бреннере и его третьем акте во Вьетнаме.
А потом лег в кровать, опустил москитную сетку, но заснуть не мог, и в голове у меня отстукивали такт слова:
Глава 17
