— Пусть им поставят в заслугу распутывание этого дела. Мне без разницы. Я не мелочусь. Завтра в полдень передаю им дела — и до свидания. Но чем ближе мы подбираемся к преступнику, тем меньше грязи им придется разгребать. Я укажу им на Кента, а дальше как хотят.
— Слишком великодушно с твоей стороны. Ты правда собираешься бросить службу? А мне бы заслуга не помешала.
— Мы люди военные. Дают приказ — исполняй. Ты, кстати, должна исполнять мои приказы.
— Так точно, сэр... Фэбээровцы — мастера по части рекламы. В сравнении с их отделом по связям с общественностью общевойсковая информационная служба выглядит как справочная будка на автобусной остановке. Нет, мы просто обязаны сами закончить это дело. Если потребуется, приставим к виску Кента пистолет и пообещаем вышибить мозги, если он не подпишет признание.
— Какие мы сегодня храбрые...
— Пол, пойми, как это важно. Ты прав, когда говоришь, что ФБР разгребет слишком много грязи. Они устроят утечку информации, и каждая вшивая газетенка в стране напечатает самые смачные отрывки из дневника Кемпбелл. Фэбээровцы — хорошие ребята, но бесцеремонные. Почти такие же бесцеремонные, как ты.
— Спасибо на добром слове.
— И на армию им наплевать. Вся их философия цинична: «Все, что идет во вред другим правоохранительным органам, нам на пользу». Почти по Ницше. Поэтому мы обязательно должны закончить к полудню.
— Легко сказать. Кто же, по-твоему, убийца?
— Кент.
— Это окончательно?
— Нет, не окончательно. А ты как думаешь?
— Мне этот мужик нравится.
— Я не могу сказать, что он мне активно не нравится, но я от него не в восторге.
Забавно, подумал я, что мужчина и женщина чаще всего расходятся во мнении об одном и том же человеке. Припоминаю — последний раз, когда женщина и я согласились, что нам нравится один мужик, эта женщина была моя жена — к нему она и сбежала. Я спросил просто так, для интереса:
— Что же мешает тебе восторгаться Кентом?
— Он изменял жене.
Разумный довод.
— Не исключено, что он еще и убийца. Это, конечно, пустяк, но упомянуть о нем стоит.
— Брось свой саркастический тон. Если он убил Энн Кемпбелл, то под влиянием момента. А жену он обманывал два года. Это была постоянная неверность. Говорит о слабой воле.
— О чем же еще...
Я ехал по темной дороге через лес. Вдалеке мелькали огни Бетани-Хилл, и я представил, что происходит сейчас в домах Фаулера и Кента.
— Сегодня я бы к ним на ужин не пошел, — сказал я Синтии.
Она смотрела в ветровое стекло и произнесла:
— Надо же в такую историю влипнуть. Приехала в Хадли разобраться с изнасилованием, а приходится разбираться в последствиях изнасилования десятилетней давности.
— Одно преступление рождает другое, а то — третье...
— Знаешь, по статистике жертвы насилия подвергаются потом изнасилованию чаще, чем женщины, не пережившие эту малоприятную процедуру.
— В первый раз слышу.
— И никто не знает, почему так происходит. Причем это не зависит от возраста, рода занятий или места жительства. Что случилось однажды, вероятнее всего, повторится. Непонятно и страшно. Как будто какой-то злой рок.
— В моей практике таких случаев не было. Человека убивают только один раз.
Потом Синтия заговорила о своей работе, о том, как она расшатывает нервы и расстроила ее брак. Ей, очевидно, хотелось излить душу и как бы излечиться от дурной болезни, именуемой делом по факту убийства Энн Кемпбелл. Как ни старайся, каждое дело оставляет в душе горький осадок, который с каждым годом сильнее разъедает ее. Но работа есть работа, особенно наша, которую кто-то должен делать. Одни берутся за нее, другие бегут. У тех, кто берется, с годами сердце черствеет, на нем образуется некий защитный нарост, и только особо злостные преступления бередят былые раны.
Синтия рассказывала, а я думал, что она говорит не только о себе, о своем замужестве и работе — она говорила обо мне, о нас.
— Думаю, я могла бы попросить о переводе... куда-нибудь еще.
— Например?
— В военный оркестр, — рассмеялась она. — В юности я немного играла на флейте. Ты музицируешь?
— Только на радиоприемнике. А как же Панама?
