исключением одного лишь нового лица. Пришлый этот человек был худ и темен лицом, и коротко – по- арестантски – острижен. И сейчас, когда все вокруг вспомнили о выпивке и закуске, он с жадностью потянулся к стоявшей на столе бутылке. Плеснул в стакан – и залпом выпил из него. Придвинул миску с квашенной капустой. Ухватил оттуда полную щепоть, и, кинув капусту в рот, начал хрустко жевать, сопя и капая рассолом на брюки.
– Давай, давай, – похлопал его по костлявой спине Гитарист. – Кидай в кишку! Кормись! Набирайся витаминов!
Парень только что освободился из местной тюрьмы – с ходу явился к друзьям и теперь наслаждался их обществом и питьем, и закусками.
– Ах, хорошо, – пробормотал он. Звучно икнул и наморщился блаженно. – Хорошо… – И потом, слизнув с губы белесую капустную водоросль: – В камере со мной сидел один шустрячок, по кличке Копыто. Забавный малый. – Рассказчик покрутил головой. – Его на старой нашей малине взяли – во время облавы… Так он об одном только убивался: пожрать, мол, гады не дали, оторвали прямо от харчей. И все перечислял – что тогда было на столе: и капуста с брусникой, и маринованные грибки, и ветчинка, и баклажаны, и огурчики малосольные…
– Копыто? – прищурился Гитарист. – Что-то, вроде бы, помню… Это – который с востока приехал?
– Ну, да, – кивнул парень, – он… И, кажется – не один приехал. С ним раньше какой-то Интеллигент партнировал. Об этом своем старом партнере он частенько вспоминал… Часте-е-енько! – Парень усмехнулся, морща сухие запавшие щеки. – Ох, и ненавидит он его, братцы! Прямо трясется весь. Увижу, говорит, Интеллигента, встречу когда-нибудь – с ходу зарежу.
Подошла Роза – принесла Гитаристу свежего пива. Услышала имя Интеллигента и сразу зажглась, заинтересовалась беседой. Подсела к ребятам. Облокотилась круглым локтем о край стола.
– Зарежешь такого, как же! – проворчал Гитарист, сдувая со стакана желтую пену. – Он, небось, не фрайер. Старая рысь. Всегда при оружии.
– У него, говорят, и револьвер и нож, – и еще черт-те что, – добавил кто-то, – с ножем он вообще никогда не расстается – ни днем, ни ночью.
– Постойте, мальчики, – встрепенулась Роза. – А ведь я что-то слышала… Что-то такое – похожее…
На лоб ее набежала складочка. Тоненькие – ниточками – брови полезли вверх. Мясистые губы поджались.
– Ну, да. Ну, да, – проговорила она затем, – все точно. Это позавчера было. В понедельник.
– Что – было? – стремительно спросил Гитарист. Реплика Розы явно заинтересовала его; он даже пить перестал. Он держал стакан в приподнятой руке – чуть касаясь им рта – и смотрел на бандершу не мигая.
– Ну, разговор мой, – пояснила Роза. – Я в понедельник с зареченской шпаной виделась. С теми парнями, что возле моста ошиваются – вы их, наверное, знаете. Они мне иногда кое-какой товар сбывают…
– Ладно, – нетерпеливо прервал ее Гитарист. – Не отвлекайся! И что же – они?
– Ну, они о своих делах толковали… И, между прочим, припомнили один случай. Дело ночью было. Им возле моста встретился какой-то тип. У него спросили спички, а он – представляешь? – сразу же вынул финяк.
– Подумаешь – история, – усмешливо покривился Гитарист. – Нашла о чем рассказывать! – Он залпом допил пиво, утерся медленно. – Этот твой парень, я вижу, пошляк – простого финского ножа испугался.
– Да нет, ты не понял, – возразила Роза. – Вовсе он не испугался, а – решил, что это свой, что это урка, понимаешь? Урка – но не местный, а залетный.
– Почему ж он так решил?
– Ну, по всему – по виду, по манерам… Настоящего уркагана сразу видать.
– Я – не о том, – отмахнулся Гитарист. – Почему он решил, что это – залетный.
– Так ведь здешних-то он всех в лицо знает!
– Знает всех, – проговорил, сцепляя зубы, Гитарист. – Та-а-ак… Это интересно!
Зрачки его сузились, превратились в колючие точки. Он умолк на мгновение. Взял гитару с колен. Вяло брякнул струной.
– Скажи-ка, Розанчик, – вдруг спросил он, после короткого раздумья. – Тот зареченский тип, ну, тот, что рассказывал тебе об этой встрече – он где сейчас?
– Не представляю, – повела плечиком Роза. – Но можно выяснить.
– Выясни, – мигнул ей Гитарист.
– Пойду, спрошу у девочек. – Роза поднялась, двинув стул. – Они – в курсе…
И затем – уже торопясь, уходя, глядя на Гитариста вполоборота – спросила:
– Если он сыщется – куда его?
– Сюда, – сказал Гитарист, – ко мне… И торопись, родненькая, учти: он мне позарез нужен!
Малина, как и обычно, шумела и пила всю ночь напролет. Было уже утро, – чистое и прохладное, – когда Роза прикрыла заведение, и шпана начала разбредаться.
Последним покинул притон Гитарист; он был не один. Рядом с ним шагал коренастый, приземистый юноша в распахнутом ватнике, в плоской кепочке, низко и косо посаженной на лоб.
– Значит, пиджак был в полоску? – настойчиво допытывался Гитарист, – это точно – в полоску? Ты не ошибся? Ведь ночь же была…
– Ну-к что ж, что ночь, – отвечал, ухмыляясь, парень в кепочке. – Я его как раз у самого фонаря прихватил.
Толкуя, они дошли до площади, миновали ее, попали на шумную, многолюдную улицу – и вскоре очутились возле городского парка.
Неподалеку от входа в парк находилось кафе; оно уже открылось, и Гитарист – глянув на стеклянную вертящуюся дверь – сказал, хлопнув спутника по плечу:
– Зайдем… Не возражаешь?
– Ну-к что ж.
– Кафешка, вообще-то, тухлая – для пижонов – водяры нет, пива нет, один коньяк, да и то не вволю. Но ничего, как-нибудь. У меня там баба есть знакомая, она расстарается! Хлопнем по стакану – прополощем мозги…
Гитарист, произнося это, толкнул дверь; ступил за порог – и тотчас же отпрянул, съежился, подался в сторону от дверей.
– Ты чего? – удивился парень.
– Мусора, – сказал, сворачивая за угол, Гитарист. – Начальнички из угрозыска. Вот, проклятые, чего они тут ошиваются – в эдакую пору? Люди на работу спешат, а они пьянствуют. Ах, расстроили они меня, огорчили. – Он скорбно заломил брови, тряхнул челочкой. – Ах, огорчили!
И потащил приятеля в переулок.
– Не-ет, айда в другое место! Мне с этими типами встречаться не с руки.
«Типы», огорчившие и расстроившие Гитариста, располагались неподалеку от входа, за угловым столиком. Один из них – бритоголовый и грузный, – неторопливо потягивал коньячок. Другой – сухощавый, вислоносый, с подбритыми усиками, – мелкими глотками прихлебывал кофе.
– Непостижимо, – сказал он, отодвигая пустую чашку. – Что стряслось с нашей молодежью? Она словно бы вся марафету нанюхалась – суетной стала, непонятной. Вечно дерзит, во всем сомневается, шумит – не спросясь… Взять хоть этого – нашего – ну, чего ему, в сущности, надо? Окончил университет, вступил на служебное поприще – так служи! Учись у старших, расти, живи себе не спеша! Сам живи и другим не мешай.
– Новая генерация, – натужно выдохнул бритоголовый. – Ты это, Наум Сергеевич, и сам небось знаешь… Твои-то собственные дети, они – как?
– Да как, – наморщился Наум Сергеевич. – Дерьмо, конечно. Впрочем, как и ваши… Помните? – Он прищурился, поигрывая чашкой, вертя ее в пальцах. – Вы мне жаловались – после Двадцатого съезда, помните? – прибежал ваш сын, стал подробности спрашивать. Что-то такое, хамское сказал… Упрекнул вас в том, что вы – парторг… Еще сечь его потом пришлось.
– Было, – пробормотал парторг. Залпом выпил и крякнул, потряс обвисшими щеками. – Ох, было.
