тех пор, со своих шестнадцати, я стал к ней вхож на правах ученика. Вокруг Матвеевой и ее мужа всегда крутилось некоторое количество детей и подростков, дачных ли соседей, восхищенных ли школьников, — часть потом отсеивалась, а часть оставалась, и я остался. Иногда, страшно сказать, я пользовался этим знакомством совершенно хищнически: «Новелла Николаевна, простите, бога ради, завтра экзамен по зарубежке, а я не читал то-то». В ее пересказах я узнал большую часть прозы Диккенса и всего Честертона, и когда потом читал это сам — понимал, насколько ярче и фантастичней она рассказывала. Прогулок по сходненским местам, где они жили летом, тоже было много — Иван Семенович знал множество необычных вещей о лекарственных травах, цветах, зверях, о Финляндии, родной Карелии, Сибири, об Уитмене и Фросте (он закончил в Литинституте переводческий факультет), гулять с ним было счастье. Семнадцать лет, как его нет, а я помню все его рассказы, и живо помню странное впечатление от его похорон: его брат, младше на два года, стоял над гробом и выглядел стариком, а Киуру, пятидесятивосьмилетний, сильно исхудавший (он погиб от запущенной язвы), выглядел после смерти почти юношей, да и при жизни нельзя было дать ему его лет. Занятия поэзий странным образом убивают возраст, не идут в зачет. У Новеллы Николаевны есть об этом: «Рай, верно, прохладен, ад — душен… А строчки — подобье отдушин, но жизнь утекает сквозь них».
Матвеева и сама человек без возраста, и странно думать, что вот — у нее юбилей. Еще странней думать, что, скажем, «Караван» написан в 1961 году, значит, когда-то его не было. И уж вовсе невозможно представить, что «Кораблик» написан вместо подготовки к экзамену по диамату: «Чтобы написать песню, нужно беззаботное мечтательное настроение. Именно такое, как было у меня перед этим экзаменом. Я стала к нему готовиться и увидела, что НЕ ПОЙМУ ЭТОГО НИКОГДА! И эта мысль почему-то вызвала такое облегчение, что я немедленно — слова и музыку одновременно, хотя обычно музыка приходит сначала, — написала „Жил кораблик, веселый и стройный“. А над столом у меня, как грозное напоминание, висела строчка из Катулла: „Лень твоя, Катулл, для тебя погибель“».
Все это настолько не отсюда, настолько несовместимо с диаматом, датами и конкретными обстоятельствами жизни, что стоит ли касаться этих обстоятельств? Разве чтобы подчеркнуть контраст. Сама Матвеева гениально научилась обороняться от многого, что понапрасну мучает человека и мешает сочинять. Помню, как уходил в армию, как мне очень сильно туда не хотелось, как накануне призыва я сидел на Сходне и Н.Н. как бы между прочим сказала мне: будет трудно — или надо будет ввести себя в градус бешенства — повторяйте: «Вот тебе, гадина, вот тебе, гадюка, вот тебе за Гайдна, вот тебе за Глюка». Это из ее пьесы «Предсказание Эгля», и это работает. Буддисты назвали бы это передачей мантры.
Новелла Матвеева живет сейчас почти отшельнически, никак не отмечает юбилей, отказывается от концертов, редко печатается (хотя по-прежнему много и прекрасно пишет), редко записывает диски (хотя по-прежнему может петь — с голосом ничего не делается), редко дает интервью. Но именно она сказала самые точные слова о нынешних временах — слова, непривычно жесткие даже для ее боевитой полемической лирики: «И что ни день, нас требует к ноге не то элита, а не то малина, не то разговорившаяся глина, не то иная вещь на букву г»… Впрочем, не она ли раньше — в замечательных «Хиппиотах» — провозгласила: «Цель нашу нельзя обозначить. Цель наша — концы отдавать». Чего же еще?
Новелла Матвеева сделала максимум того, на что способен поэт и что от него требуется: в небесных своих песнях и лучших стихах создала образ рая, с красками яркими и мягкими, как английское Рождество; и научила нескольким простым и эффективным заклятиям против всякой нечисти, пытающейся этот рай заслонить.
Допускаю, что есть поэты лучше, и убежден, что есть поэты крупней, но с такой силой понимания, узнавания и восхищения не буду любить никого.
23 октября. Премьера первого фильма о Джеймсе Бонде «Doctor No» (1962)
Русский Бонд
На самом деле первая экранизация «Казино „Рояль“» состоялась в 1954 году, в прямом эфире, был такой телеспектакль, не особенно удачный, так что визуальной бондиане уже не сорок пять, а пятьдесят три года. Но настоящее кино занимается Бондом с 1962-го, с экранизации «Doctor No», и в качестве первого агента 007 в историю вошел не Барри Нельсон, сыгравший в телеспектакле, а Шон Коннери. Именно это событие предопределило сегодняшнюю политическую конфигурацию в мире, что я сейчас и продемонстрирую.
С Бонда началась реабилитация образа разведчика в мировом искусстве. Он и так неплохо себя чувствовал, разведчик, и красавец Кадочников играл его у Барнета, но как-то его заслоняли более крутые ребята, участники боев. Собственно, именно Бонд — хотя его создатель Флеминг, возможно, того абсолютно не желал — обозначил перелом в отношении человечества к войне: ее исход перестал решаться на театре военных действий. Она переместилась в штабы, ушла в подполье, виртуализовалась; Бонд — классический персонаж холодной войны, которая по накалу, может, не уступает горячей, но ведется тихо и, слава Богу, с меньшими жертвами. Началось время тайных агентов — и не скромных заик вроде Эшендена, о котором Моэм написал свой самый личный цикл новелл, а настоящих мачо, которые на службе Ее Величества орудуют даже более лихо, чем в свое время сэр Фрэнсис Дрейк.
Сделавшись холодной, скрытой и тайной (во многом оставаясь таковой до сего дня), война не потеряла в зрелищности. Напротив — она только выиграла: крови стало не в пример меньше, драки — в основном между профессионалами, в промежутках можно любить красивых женщин и носить дорогие часы. Разведчик Бонд благодаря киноиндустрии и широко разросшемуся продакт-плейсменту стал тайным агентом не только Ее Величества, но и производителей лучших машин (в разное время он раскатывал на «Бентли», «Астон Мартин», «Форд-Мондео»), соответствующих часов («Омега»), сигарет («Честерфильд», «Филип Моррис»), мужских костюмов и ботинок. Эталонный красавец не блещет интеллектом, и именно поэтому ему достаются лучшие девушки (их рекламой он тоже занимается — для молодой актрисы роль подружки Бонда становится вожделенной раскруткой; он тебя чуть притиснет — и все про тебя узнают!!!). Прежний шпион почти обязан был выглядеть ботаном, отправлять нудные шифровки и вести многочасовые разговоры с никому неинтересными людьми; Бонд не таков — он внедрил в сознание масс принципиально новый образ тайного агента, который потому и избран Ее Величеством, что у него все самое лучшее, и сам он лучше всех. Автоматически заработала и обратная связь: если все у тебя в шоколаде — ты явно шпион. Разведчик — персонаж холеный, лощеный, ухоженный, окруженный всеобщей любовью, за ним стоит обаяние тайны, империи, немереных денег, и чем лучше он выглядит — тем величественнее мы как держава. С Бонда никто не требует отчета о тратах: его мотивы таинственны, разведчик ведь и бифштекс ест не просто так. Вдобавок, уйдя в подполье и превратившись в тайную, война не стала интеллектуальней. Здесь по- прежнему важно не столько перехитрить, сколько замочить: просто надо знать, кого мочить. Все звери автоматически выбегают на ловца: он им нравится!
Бонд незаметно (как и положено истинному разведчику) внедрил в общественное мнение новый стереотип: человек из спецслужб все умеет лучше всех и привлекает самых свежих цыпочек. Реакцией на превращение Бонда в торговую марку стал наш Штирлиц — советский шпион, отличающийся многими бондианскими чертами. Правда, он интеллектуал — куда ж иначе, — но в случае чего (как при расправе с Клаусом) стреляет не задумываясь. Девушки на него бросаются, но он к ним холоден. А что одет он лучше всех — так оно и понятно, нацистская форма так сидела на Тихонове, что стала считаться стильной даже в стране, победившей фашизм. Единственным принципиальным отличием Штирлица от Бонда была невыносимая тоска по родине: Штирлиц очень хотел вернуться на берег свой, берег ласковый, а Бонду везде родина, поскольку остальной мир, конечно, не так сильно отличается от Британской империи, как от Советского Союза. Штирлиц — не просто патриот, а патриот слезливый, сентиментальный; в остальном он круче Бонда по множеству параметров, как и многие отечественные версии западных ширпотребных образцов.
Вот тогда, в семидесятых, когда появился Штирлиц, а потом и видеомагнитофон, и фильмы обширной к тому времени бондианы стали проникать в СССР, и сформировался стереотип, которому
