сегодняшняя Россия обязана своим текущим положением, героем нашего массового сознания постепенно стал представитель спецслужбы, секретный агент, свой среди чужих. Произошло это не в последнюю очередь потому, что Бонд вообще ближе советскому сознанию, нежели западному: у нас ведь все тут — тайные агенты, вынужденные думать одно, говорить другое, а делать третье. Ситуация глубочайшей законспирированности была характерна в советские времена не только для диссидентской или иной антигосударственной деятельности, но и для любых способов зарабатывания настоящих денег, и для нормального — неподцензурного — творчества, и для сексуальных утех, которые вдобавок негде было организовать. В стране двойной морали шпион — всегда герой номер один, и потому со Штирлицем не мог конкурировать никто из советских телеперсонажей, а с Бондом — никто из западных идолов. Кажется, в какой-то момент Бонд стал у нас модней, чем там. Глубоко в недрах советского подсознания засела мысль о том, что единственная эффективная спецслужба — КГБ, а единственный способ прожить в СССР достойную жизнь — никогда не открывать своего истинного лица. Этот стереотип оказался живуч и сработал в эпоху всеобщей фрустрации, когда прочие надежды рухнули и иллюзии отпали. Его следы легко найти и в публицистике Виктора Черкесова, и в писаниях многих профессиональных литераторов. Кстати, я, кажется, даже знаю, почему Черкесов упоминает о «чекистском крюке». Это другая реминисценция из западного кино — капитан Хук из «Питера Пэна». Отрицательный, но очень крутой. Дастин Хоффман, что вы хотите.
Так разведчик стал нашим всем, а дальше вы знаете.
Теперь, может быть, вам понятно, почему при довольно скромном повышении своего жизненного уровня россияне уверены, что попали в рай. Почему полный уход в тень всей политической жизни радует их до визга. Почему притворство, воцарившееся на всех этажах общества, воспринимается как признак доблести, а неприкрытая и радостная ложь выглядит тонкой информационной игрой. Почему еженедельник, прославившийся некогда свободомыслием и независимостью, публикует подборку фотографий президента — в том числе в ковбойской шляпе и с голым торсом, — радостно цитируя иностранных обозревателей: «Что это за Джеймс Бонд?!».
Да, это именно Джеймс Бонд. Русский Бонд, осмысленный, но беспощадный. Тот, о ком мы так долго мечтали, в кого так упорно играли — и кого наконец избрали, чтобы не переизбрать уже никогда. А тем, кого он любит, совсем хорошо. Неудивительно, что современное российское общество — и в первую очередь творческие союзы — в подавляющем большинстве состоит из девушек Бонда, хором стенающих: «Не уходи! Не оставляй меня!».
Где-то я это уже слышал. Кажется, в фильме «Из России с любовью» (1963). Там это кричала Даниэлла Бьянки в роли Татьяны Романовой.
28 октября. Родился Эразм Роттердамский (1469)
Эразм крепчает
28 октября 2009 года исполнилось 540 лет со дня рождения Эразма Роттердамского и соответственно 500 лет с того момента, как он, проводя осень у Томаса Мора в Англии, чуть не за месяц написал самое популярное свое сочинение, поныне широко цитируемую «Похвалу глупости».
В отличие от большинства средневековых текстов, читаемых главным образом из уважения к прошлому либо по соображениям сугубо школярским, «Похвала» может доставить массу удовольствия и сегодня. В большинстве интерпретаций отчего-то утверждается, что перед нами сочинение откровенно пародийное, на деле прославляющее ум; на этом фоне приятно выделяется анализ великого знатока Средневековья Леонида Пинского, утверждающего, что Эразм из Роттердама в своих похвалах вполне искренен, а глупость для него лишь синоним природности, естественности, всегда побеждающей хитросплетения пустого ума. Все великое — женская любовь, воинская храбрость, даже и самый альтруизм, самопожертвенная помощь ближнему — суть порождения глупости, если рассматривать их с точки зрения банальной житейской сметки. С точки зрения ума лучше было бы не делать ничего, а в идеале так даже и не родиться; Эразм подводит к этому тонко и доказательно, и вся жизнь его — храбрая и веселая, несмотря на всю ученость, — была живой иллюстрацией к «Похвале».
Не станем забывать, что Эразм с его одиннадцатью томами дружеской переписки был кем-то вроде начштаба европейской гуманитарной интеллигенции, сравнение его с Вольтером стало общим местом (и Вольтер недвусмысленно подражал его стилистике в «Философских повестях») — и потому «Похвалу» естественно оценить как обращение ко всей честной компании, пытающейся объединенными усилиями расшатать церковное всемогущество и плавно конвертировать Средневековье в новые времена. Без революций, конечно, не обойдется, но в целом конвертация эта оказалась удивительно успешной и сравнительно бескровной; у Просвещения свои издержки — вроде Великой французской революции, — а все-таки посильной гуманизацией, резким убыванием мракобесия и какими-никакими гражданскими свободами человечество обязано ему. «Похвала» содержит недвусмысленное и важное послание, и перечитать его сегодня весьма полезно: братие, хватит обращать внимание на идеологические разногласия. Все это от ума. Мы все никогда друг с другом не договоримся, ибо схоластика исключает компромиссы: цель схоластика — победить в споре и доказать свою просвещенность, а не достичь истины. От ума — все величайшие разногласия и бессмысленные ошибки; от ума — праздные теоретизирования, от него же — ложные разделения. Нам нужно объединяться, и объединяться не на интеллектуальных, а на моральных принципах.
Многие ставили в вину Эразму его нейтралитет в дискуссии о реформации: в конце концов, именно «птенцом его гнезда» называли Лютера, хоть Эразм и открещивался многократно от таких цыплят. Что поделать, полемика о Реформации представлялась ему, как справедливо замечает тот же Пинский, разновидностью дискуссии остроконечников и тупоконечников. Ученейшим из мудрецов — а Эразм принадлежал к просвещеннейшим европейцам всех времен, чувствовал себя в античности как дома, латынью владел свободней и виртуозней, чем голландским и английским, — как правило, книжная премудрость представляется вещью неважной, разумеющейся, не принципиальной. Эразм пытается ни много ни мало заложить основы нового союза интеллигенции — основанного не на идеологии, но на следовании простейшим нормам поведения, которые верней всего назвать не католическими, не реформаторскими, а попросту христианскими. Потому что суть христианства не только и не столько в догмате о Троице, сколько в иронии, отваге, сострадании, самопожертвовании, самокритике, веротерпимости, презрении к богатству и к смерти. Все это достижимо. «Похвала глупости» — призыв к объединению поверх искусственных умственных разделений, к отказу от рефлексии ради действия, от догматизма — ради обновления. И потому сейчас самое время читать эту небольшую веселую книжку. Она живо напоминает нам, что никто не свят и не всеправ. «Заблуждаться, скажет мудрец, значит быть несчастным. Нет, это значит быть человеком». Этого-то понимания нам и не хватает.
Проблема современного российского общества, скажем, описывается в «Похвале» весьма четко: коли жить умственной, идеологизированной жизнью, «не только все прочие люди станут вам несносны, но и каждый из вас себе самому сделается мерзок и ненавистен». О той же проблеме написал недавно Леонид Радзиховский, призвав прекратить бесплодные и бесконечные дискуссии об историческом прошлом России. Думаю, тут мы в самом деле никогда не договоримся. Хотя бы потому, что возможных точек зрения больше, нежели спорящих. С тем же Радзиховским мы — единомышленники в главном — вряд ли совпадем в оценках Ленина или Петра. Но ведь и не в них дело: идеологическая платформа никогда еще никого по- настоящему не сближала. Больше скажу: все российские распри, стоившие нам в XX веке в общей сложности миллионов двадцать, кабы не больше, тоже ведь диктовались не идеологическими соображениями. Может, это Маркс учил красных разрывать белых между двумя деревьями? Может, это Иван Ильин или отцы церкви учили белых сдирать кожу с красных? Может, была идейная чистота либо экономическая целесообразность в кровавом истреблении Кронштадта или бесчеловечном подавлении Тамбовского восстания? Зверство в этом было, больше ничего, а идеология по большому счету ни при чем. Если люди слишком долго разделены — классово, имущественно, статусно, религиозно, — если страна поляризована и не объединена никакими общими ценностями, с чего вы хотите, чтобы один уважал в другом человека?
