Тайный русский календарь. Главные даты

беспочвенности тот новый народ, который незаметно нарос у них под носом и в который их не пускали, потому что в массе своей они были злы, мстительны, бездарны и недружелюбны. Их поэзия — что лирика, что эпос — не поднималась выше уровня, заданного их знаменосцем Сергеем Викуловым и почетным лауреатом Егором Исаевым. Их проза сводилась к чистейшему эпигонству. Если бы в России был какой- нибудь социальный слой несчастней крестьянства, они ниспровергали бы культуру от его имени. Так Горький в девяностые годы позапрошлого века клеймил мещанство от имени босячества, обзывал интеллигенцию дачниками, врагами, варварами, а она терпела: босяк, имеет право. В ночлежке ночевал. Это старая русская традиция — оправдывать любую ерунду страданиями говорящего; и потому, желая сказать особенно гнусную и вредную ерунду, говорящий начинает с перечня своих страданий. Горький сам очень хорошо это разоблачил в полузабытой пьесе «Старик», во многих отношениях автобиографичной.

Действие равно противодействию, прогрессисты должны быть готовы к бунту регрессистов, напору энтропии, отчаянным воплям завистников и апологетов дикости. Не припомню ни в одной литературе мира такой апологии дикости и варварства, к которой в конце концов скатилась деревенская проза: все самое грубое, животное, наглое, грязное и озлобленное объявлялось корневым, а чистое было виновато одним тем, что оно чисто. Апофеозом квазидеревенской атаки на культуру стало беснование Куняева против Высоцкого и его откровенные доносы на Окуджаву. То, что новые народные песни вызывали такую кондовую злобу деревенщиков, вполне понятно: это как раз и было свидетельством того, что народ теперь выглядит иначе, что косность и консерватизм перестали быть его приметой. Деревенщики отстаивали не мораль, а домостроевские представления о ней, с гениальным чутьем — вообще очень присущим низменной натуре — выбирая и нахваливая все самое дикое, грубое, бездарное.

Деревенской прозы в России сегодня практически нет. Последними адекватными произведениями на сельскую тему были «Новые Робинзоны» Петрушевской и «Четыре» Владимира Сорокина. Есть серьезный потенциал у Ирины Мамаевой («Земля Гай»), но пишет она пока слишком стерто. Те, кто прочно отождествил русскую деревню с варварством и зверством, сослужили ей плохую службу: всему миру она теперь известна как царство завистников и жлобов, а интеллигенция (самая бездарная ее часть — у нас, как во всяком народе, хватает своих кретинов) ответила почвенникам насаждением еще более гнусного мифа о повальном пьянстве и вырождении. Правда, как всегда, никому не нужна. Как никому не нужна и та сельская Россия, которая ежегодно лишается полутора сотен деревень, отрезаемых от транспорта, застраиваемых коттеджами, безвозвратно стираемых с карты.

21 декабря. Родился Сталин (1879), умер Иван Ильин (1954) Сталин, Ильин и братство

Правду сказать, автор этих строк не жалует магию чисел, календарей и дней рождения. Брежнев родился 19 декабря, Сталин и Саакашвили — 21-го, ВЧК и я — 20-го, и кто я после этого выхожу? Правда, мой большой друг писатель Таня Устинова вообще родилась 21 апреля, аккурат между Гитлером и Лениным, и пусть ей кто-нибудь попробует рассказать о великой мудрости астрологии. Не менее прекрасный культуролог Михаил Эпштейн специально предлагает учредить в России праздник интеллектуала именно в этот день — так сказать, меж двух зол; идея блестящая, но юмор уж больно черный.

Бывают, впрочем, совпадения столь наглядные, что удержаться от их интерпретации невозможно: пресловутое 21 декабря, самый короткий день и самая длинная ночь, — время прихода Сталина (1879), ухода Ивана Ильина (1954) и официального начала строительства Братской ГЭС (тоже 1954). Ильин у нас был одно время в большой моде, спичрайтеры первых лиц щедро насыщали им речи, никак к Ильину не относящиеся, даже бывший генпрокурор его цитировал, и все это повредило мыслителю сильней, чем годы официального забвения. Кто в моде сейчас, я даже и не понимаю — судя по цитатам в Федеральном послании, Василий Леонтьев и Луи Пастер; представить себе генпрокурора, цитирующего Пастера, еще можно — что-нибудь насчет антикоррупционной пастеризации общества, но что надергаешь из американского экономиста Леонтьева? Мода на Ильина схлынула одновременно с кризисом, тут же закончился и поиск внутреннего врага, а между тем Ильин, бесспорно, мыслитель и писатель первого ряда, и то, что день его смерти совпадает с днем рождения Сталина, более чем символично. Идеи Ильина умирают, а не воскресают в практике Сталина; главная его работа, вызвавшая самую важную в русской философии XX века полемику между автором и Бердяевым, называется «О сопротивлении злу силою», а не «насилием», как искажают неофиты. И если бы такому бесспорному злу, каким был для России Сталин, сопротивлялись по Ильину — глядишь, сегодня не было бы необходимости по тысячному разу доспаривать старые споры, да и не сидели бы мы в столь глубокой яме, утратив любые ориентиры и координаты.

Ильин был строгий мыслитель, а потому внятно сформулировал проблему: прежде чем спрашивать о допустимости сопротивления злу «физическим пресечением», надо определить, что такое зло. Автор рассматривает проблему в двух аспектах: «Перед судом правосознания это будет воля, направленная против сущности права и цели права, противодуховная воля. Перед лицом нравственного сознания это воля, направленная против живого единения людей, а так как любовность есть сущность этого единения, то это будет противолюбовная воля». Лучшего определения сталинской практики, одинаково противоправной и противолюбовной, в российской философии не существует. Главный вопрос своей работы Ильин формулирует с императивностью плаката «Ты записался добровольцем?»: «Если я вижу подлинное злодейство и нет возможности остановить его душевно-духовным воздействием, а я подлинно связан любовью и волею с началом божественного добра не только во мне, но и вне меня, — то следует ли мне умыть руки, отойти и предоставить злодею свободу кощунствовать и духовно губить, или я должен вмешаться и пресечь злодейство физическим сопротивлением, идя сознательно на опасность, страдание, смерть и, может быть, даже на умаление и искажение моей личной праведности?» Разумеется, если речь идет об одинокой гибели в условиях бесчеловечного режима вроде сталинского, без каких-либо шансов на успех, — допускаются формы сопротивления, при которых оно все-таки не становится заведомым самоубийством (скажем, подполье, писание в стол, катакомбная церковь); но если на твоих глазах терзают ребенка или оскорбляют святыню — никаких уклонений от прямого вмешательства быть не может. Ильин к такому вмешательству, собственно, не призывает — это было бы слишком уж прикладной задачей для философа; он лишь демонстрирует, что подобное поведение ведет к утрате морали как таковой, к отказу от системы отсчета. Примерно это мы сегодня и имеем, и не в последнюю очередь благодаря Ленину — Сталину, поставившим необходимость (а иногда и конъюнктуру) выше морали. Ильин не запрещает государственной власти вести себя подобным образом, он вообще никому ничего не запрещает — не философское это дело; он только за строгость мышления. Если вы себя так ведете — откажитесь от понятия «мораль» и не употребляйте его вовсе.

Впрочем, даже защитники Сталина сегодня не объявляют его «моральным»; у них один аргумент — можно ли было иначе? Альтернатива, рисуемая Ильиным, — христианское государство, в котором закон и свобода наконец не противопоставлены, а взаимообусловлены, — в реальности, может, и существует, и Запад продолжает поиски в этом направлении (хотя большинство сограждан уверены в том, что ни закона, ни свободы там нет, а одно только желание поживиться нашим сырьем, обвалив попутно народолюбивые режимы Хусейна и Ахмадинеджада). Однако в реальности — особенно в нашей — такое государство остается утопией, и строить альтернативу приходится не на религиозных или юридических, а на иных, более сложных и малоисследованных основаниях. Я говорю сейчас о тонких вещах и допускаю, что буду понят немногими, но когда-то заговорить об этом надо. Утопия Ильина — правовая и в этом смысле скорее западная, чем местная. В российских условиях, где закон и благодать традиционно враждуют, а потому почти нет ни закона, ни благодати, есть только один способ государственного строительства, а именно непрерывная постановка все более и более масштабных задач, на органичности и насущности которых сходилось бы большинство. Если этот велосипед не едет, он падает. Черты русского социума — презрение к личной безопасности и выгоде, могучая горизонтальная солидарность, отсутствие интереса к выполнимым задачам и принципиальная установка на невозможное, фатализм, вера в удачу, пренебрежение бытом,