Невеликий инквизитор
2 июня исполнится 180 лет Константину Петровичу Победоносцеву, столетие смерти которого, пришедшееся на 10 марта сего года, уже было встречено рядом апологетических сочинений. Даже и в разгар девяностых, отменивших и перетасовавших все и вся, трудно было представить, что мы доживем до реабилитации этого деятеля, — однако по части интеллектуальных неожиданностей наше время даст фору и девяностым.
Победоносцев нагляден, характерен, линеен, не допускает двух толкований, не предполагает взаимоисключающих прочтений и сам про себя все подробно разъяснил. Перечитывание «Московского сборника» (1896), главного свода его публицистики, — тяжкий труд. Ужасна эта ползучая, вязкая речь, медоточивая сладость апологетики и липкая грязь непрямых, обильных обиняками обвинений; такой синтаксис, такая интонация хороши для судебной казуистики, для неистощимого плетения словес в департаменте или судебном заседании — каждая фраза обвивается и душит, но с пафосом, с сознанием ответственности и выполненного долга, отсюда и его фирменные постпозитивные определения — душа народная, необходимость государственная… Душная фигура, из самых гнилостных в российской истории.
На что любил его Иван Сергеевич Аксаков — столп славянофильства, истинный сын своего батюшки, — а и то замечал, что, случись Победоносцеву жить в эпоху раннего христианства, он бы запретил Вселенские соборы. Многие утверждают, что в числе друзей Победоносцева был сам Достоевский, что именно Победоносцев ввел гения в царскую семью и всячески поддерживал морально среди взбаламученного моря нигилизма; но Достоевский, дорогие друзья, был прежде всего писатель, а писатели и во дворец ходят главным образом ради литературных соображений. Набираются, так сказать, фактов. Достоевскому интересно было взять пробу и в этом грунте, и Победоносцев ему, безусловно, пригодился, но не для вхождения в семью царскую и даже не для бесед задушевных. Победоносцев сгодился для образа Великого Инквизитора, в котором не узнать его трудно: бескровное лицо, седые густые брови — для современников параллель была очевидна, вспомним хоть изображение Победоносцева кисти Репина (и только сам он умудрился себя не узнать, заметив: «Мало что читал столь сильное», — но тут же по вечной цензорской привычке поинтересовавшись, где же последует опровержение на ересь и будет ли в финале соблюден баланс). Поразительную вещь написал недавно мой любимый театральный обозреватель Александр Соколянский применительно к спектаклю Гинкаса «Нелепая поэмка»: «Правда инквизитора не может опровергнуть правду Христову, но остается правдой». Господи, через какое разочарование надо продраться, чтобы так возненавидеть саму идею свободы?! Которая, конечно, дает отдельным извергам возможность мучить маленьких детей, зато исчезновение которой душит этих детей уже систематически и пачками!
В том-то и ужас, что у нас сегодня слишком много оснований для реабилитации Инквизитора — и соответственно Победоносцева. Поэтому именно сегодня стоит напомнить: главная идея Константина Петровича заключалась отнюдь не в том, чтобы «подморозить» Россию (каковая цитата из него имеет сегодня наиболее широкое хождение), а в том, чтобы ее подмораживал лично он и никто другой. Зато это отлично почувствовал Маяковский, изображая в «Бане» своего Победоносикова — обер-прокурора новейшего образца.
Стержневая и любимая мысль Константина Петровича — патологическое недоверие к народу, всемерное оттеснение его от рычагов государственного управления, искусственно поддерживаемое невежество. И не стыдно же сегодня отдельным его апологетам называть Победоносцева просветителем, насадителем церковноприходских школ, столпом всеобщей грамотности! Стоит напомнить, чему учили в его школах, количество которых (а их было в разы больше, чем земских) вполне компенсировалось удручающим качеством преподавания. Между тем в статье одного из русских церковных иерархов к столетию смерти Победоносцева находим теплые слова: учащимся не давали достаточных знаний для продолжения образования — и слава Богу, потому что тем менее было в России полуобразованных людей. А ведь от полуобразованцев-то и случаются главные наши беды вроде революций! Человека надо научить грамоте, а большее уже опасно: терпеть не станет, работать заленится…
Тут мы и подходим к главному: реакционность не так еще плоха, консервативность почтенна, либерализм и парламентаризм во многих отношениях ужасны. Но ведь для борьбы с либерализмом вовсе не надо зверем кидаться на все новое, вводить драконовскую цензуру и отсекать народ от просвещения, а интеллигенцию — от народа! Одна доведенная до конца реформа — и вечная дихотомия государственного террора и дикого бунта разрушается на корню! Но Победоносцев видел свою миссию в консервации России вовсе не потому, что консервированная Россия представлялась ему более стабильной, а потому, что в России просвещенной и обладающей зачатками демократии не было бы места ему, претенденту на духовное лидерство. Этот человек, наставник двух российских императоров, представитель высшей духовной власти в стране — обер-прокурор Синода, не имел ровно никаких данных для такой духовной власти. Это был патентованный правовед, скучнейший, традиционнейший запретитель, у которого сроду не хватило бы ни духу, ни изобретательности на грандиозную софистику, которую противопоставляет Христу Великий Инквизитор. Победоносцев был скучен, как все фарисеи, и примитивен, как сама отечественная бюрократия; все хитросплетения и завитушки его стиля вьются на пустом месте. В его сочинениях при детальном рассмотрении не усмотришь ни любви, ни добра, ни искренней заботы об Отечестве, относительно которого не мог же он совершенно заблуждаться! Если уж генерал-адъютант при Александре III Отто Рихтер понимал, что Россия — котел, готовый взорваться, а охранители ходят вокруг и дыры латают, — не мог же Победоносцев не понимать, чем кончится его консервация! Но и отлично сознавая это, он все не мог проститься с ролью духовного светоча и властителя дум; как мы видим сегодня, у нас полно желающих попасть на роль главного идеолога, великого инквизитора и наипервейшего консерватора исключительно во имя удовлетворения личной амбиции. Что котел при таком подходе либо треснет, либо сгниет — им уже решительно по барабану. Пожалуй, не так уж и преувеличивает Радзинский, возлагая ответственность за русскую революцию не столько на Владимира Ильича, сколько на Константина Петровича.
В народ он не верил, панически его боясь. России не любил, ибо ради ее спасения не желал поступиться ролью вождя и наставника. Думаю, что и Христос ему — как Инквизитору — «мешал», и этой-то параллели он не мог не увидеть. Почему же, несмотря ни на что, ему понравились «Братья Карамазовы»? Почему он, люто ненавидевший куда менее радикального Толстого, простил Достоевскому эту жесточайшую карикатуру?
Да потому, что Инквизитор там назван Великим. Пусть не по заслугам, а по должности, но ему это явно льстило.
Нам, с нашим опытом, пора бы уже признать, что гуманных запретителей, мудрых консерваторов, благородных насильников, альтруистичных душителей и великих инквизиторов не бывает.
2 июня. Родился граф Калиостро (1743)
Коли, коли остро!
Граф Калиостро, он же Джузеппе Бальзамо, он же маркиз де Пеллегрини, маркиз Анна, граф Феникс, граф Гарат, Бельмонте, Тискио, Мелина и т. д., отметил 2 июня 2008 года свое 265-летие, с которым мы его от души и поздравляем. Нет никаких сомнений, что старик сожрет не одну тарелку любимых спагетти с базиликом, а может быть, и совершит для гостей небольшое перерождение — хотя сдается мне, что полукруглый юбилей еще не тот повод. Думаю, он перерождается раз в пятьдесят лет, не чаще: очень уж травматичный процесс. Три дня беспамятства, испарина, полная смена кожи, волос и зубов, потом каменеешь, как мертвый, и только потом страшное забытье переходит в ровный глубокий сон — а что вы хотите, за бессмертие надо платить.
Идею о бессмертии Калиостро первой выдвинула Блаватская, в 1890 году посвятившая памяти коллеги апологетическую статью в журнале «Люцифер». Согласно Блаватской, Калиостро был никаким не шарлатаном, а великим духовидцем и оккультистом, жертвой невежества и трусости неблагодарных
