осуществлять надзор за печатной продукцией должны были прежде всего духовные лица — и эти-то лица сегодня все громче декларируют свое право не пущать. В Сыктывкаре оперному театру запретили показывать «Сказку о попе и работнике его Балде» на музыку Шостаковича, в Москве рекомендуют православным не посещать концерт Мадонны… Самое, однако, любопытное, что сторонниками цензуры не реже выступают и самые либеральные персонажи — поистине крайности сходятся: правозащитники не раз требовали запретить продажу экстремистской литературы. Последний прецедент был связан с Федерацией еврейских общин России, потребовавшей удалить с книжной выставки-ярмарки не только книги типа «Удара русских богов», но и любые сочинения авторов, когда-либо позиционировавших себя в качестве националистов. И проблема тут вовсе не в том, что «Удар русских богов» очевидно абсурден и запрет только прибавит ему славы, а в том, что цензура никогда не бывает половинчатой. Начав запрещать печатное слово, мы с неизбежностью породим ситуацию, при которой опять кому-то делегируем собственное право выбора книги для чтения в транспорте, сортире или постели. Цензура страшна не тогда, когда она вводится, а тогда, когда отменяется, ибо вместе с нею отменяется, как правило, и власть. Эта роковая российская связка между государством и цензурой установилась двести десять лет назад, и разрубить ее в одночасье никак не получится: упразднят одно — исчезнет и другое. Так что проще, честное слово, не вводить. Никакую: ни правозащитную, ни церковную, ни духовную.
Эта простая мысль тем более очевидна, что цензура ведь никогда и никого еще не предостерегла ни от межнациональной розни, ни от увлечения порнографией, ни даже от антигосударственной пропаганды. В Кондопоге продавалось гораздо меньше антиисламских брошюр и книг, нежели в Москве (где до погромов, тьфу-тьфу-тьфу, пока не дошло). Все главные экстремисты в русской истории — от декабристов до большевиков — сформировались в условиях жесточайших цензурных уставов. «Застойная» же цензура была уже чистой фикцией, потому что «Эрика» брала четыре копии — «и этого достаточно», как заметил поэт, разбиравшийся в предмете. Цензура никого не останавливает и ничего не прячет — она лишь фиксирует определенный уровень государственного лицемерия; и в этом заключается главный ее вред. Борцы за цензуру и впрямь сражаются за мораль — но, уточним, за двойную. А государство с официально провозглашенной двойной моралью обречено на гибель — неизбежную и, главное, некрасивую. Ибо когда нельзя говорить о том, что все понимают, — можно делать все, чего не видят.
Особенно если учесть, что под видом борьбы с экстремизмом нам все чаще пытаются всучить такой экстремизм, что мама не горюй. А борцы за чистоту нравов почему-то пишут с ошибками, а в устном общении слишком легко переходят на «ты» и размахивают руками в опасной близости от вашего носа.
20 сентября. Родился Сергей Нечаев (1847)
Нечаянная гадость
160 лет назад в России родился человек, которым сегодня следовало бы гордиться больше, чем Лобачевским и Менделеевым, вместе взятыми. Отец бизнес-образования, тимбилдинга и корпоративной идеологии Сергей Геннадиевич Нечаев не был при жизни оценен единомышленниками, оказался проклят Герценом, отвергнут Бакуниным и скончался в одиночке Алексеевского равелина «от водянки, осложненной цинготною болезнью», 21 ноября 1882 года, ровно через тринадцать лет после убийства своего усомнившегося соратника Иванова. Иванова долго душили и наконец пристрелили в гроте, в парке Петровской академии, который и ныне производит зловещее впечатление, особенно по вечерам. Вина несчастного заключалась в том, что он отказался всецело подчинить свою жизнь и волю «Народной расправе» — нечаевскому корпоративному кружку, разбитому на конспиративные пятерки.
Усомнился, как видим, не он один: истинные гении могут рассчитывать лишь на благодарность потомства. Впрочем, и современники дружно прозревали в Нечаеве что-то особенное: под его обаяние попал вначале и Огарев, посвятивший ему стихи, и Бакунин, увидевший в нем символ нового революционного поколения, и даже один из надзирателей в равелине, не сумевший выдержать его взгляда и упавший перед ним на колени в припадке благоговения. Именно благодаря этому животному магнетизму Нечаев был подвергнут строжайшей изоляции: караульным солдатам было накрепко запрещено общаться с ним, но он умудрился завербовать и их, заставив передавать на волю свою корреспонденцию. Поистине для гения нет невозможного. Ведь и Достоевский никогда не придумал бы «Бесов» с пресловутым пророчеством относительно «крайнего деспотизма», выводимого из «крайней свободы», ежели бы не «Катехизис революционера» Сергея Нечаева, напечатанный во время процесса над нечаевцами в «Правительственном вестнике»; даже больное воображение скандальнейшего из наших романистов не в состоянии было самостоятельно произвести такой документ, который, однако, с полным правом можно назвать «Катехизисом менеджера». «Бесы» отнюдь не утратили актуальности с крахом российского и европейского тоталитаризма: этот тоталитаризм всего лишь сменил имидж и вновь действует от имени свободы — на этот раз экономической. О том, как можно сделать концлагерь из коммунизма, достаточно поведала советская история; о том, как по нечаевским лекалам то же самое можно сделать из либерализма, красноречиво рассказывает современная корпоративная философия.
Опустим байронические, дважды повторяющиеся в «Катехизисе» слова о том, что революционер есть человек конченый, проклятый, всеми гонимый и пр.; чтобы произвести впечатление на русскую молодежь шестидесятых годов XIX столетия, надо было позиционировать себя как гонимого и обреченного, это была лестная идентификация для нигилистов, но сегодня, напротив, Нечаев начал бы свою шпаргалку для новых людей с того же, с чего начинают все идеологи среднего класса. Вы — соль земли, обратился бы он к ним; вы — единственные позитивно мыслящие столпы общества, самая рекламоемкая и единственно вменяемая таргет-группа и т. д.; для настоящего воздействия важна именно исключительность, неважно — положительная или отрицательная. Важно внушить адресату, что он особенный и что ему можно больше, чем остальным. Здесь Нечаев гениально предвосхитил приемы бизнес-образования и социального программирования: «Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены единою холодною страстью. Существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции. Денно и нощно должна быть одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение. Природа настоящего революционера исключает всякий романтизм, всякую чувствительность, восторженность и увлечение. Она исключает даже личную ненависть и мщение. Революционерная страсть, став обыденностью, должна соединиться с холодным расчетом. Всегда и везде революционер должен быть не то, к чему побуждают влечения личные, а то, что предписывает общий интерес революции».
Замените революцию на корпорацию, революционера — на менеджера, а беспощадное разрушение — на беспощадное созидание, и вы получите один в один памятку для персонала, раздаваемую в большинстве мега-структур современного бизнеса. Лично я читал такое минимум в двух — в сигаретном концерне и в строительной корпорации, но подозреваю, что и в корпоративном гиганте «Кремль Ltd» раздают что-то подобное.
«На себя он (революционер. —
Что до тимбилдинга, основателем которого Нечаев может считаться с полным правом, — современным корпорациям далеко до его радикализма: они не идут дальше сомнительных тренингов на
