Вот таким гением творческого поля был Дюк Эллингтон. И ему совершенно не нужно было строить заново свой Парфенон, сочиняя большие вещи, — и без того Игорь Стравинский и Леопольд Стоковский причисляли его к сонму великих имен музыки. Эллингтону было дано сугубо американское дарование предприимчивости. Речь идет не о деловитости, хотя и она была не слабой стороной Дюка, а о предприимчивости — и переимчивости — творческой. Не он, а его тромбонист Хуан Тисол написал «Караван», но лучшие классические режиссеры включают его в репертуар своих симфонических оркестров как пьесу Эллингтона, что совершенно справедливо — этот замечательный окурок вырастил до эпических масштабов Дюк.
Ван Клиберн, герой «холодной войны»
Тому, что обладающий большим музыкальным талантом техасский пианист Ван Клиберн сделался символом эпохи, содействовало очень многое. Его грандиозный московский успех весной 1958 года был предварен корейской войной, возникновением НАТО и Варшавского договора, подавлением венгерского восстания, запуском советского спутника, сигарообразными «бьюиками» цвета «брызги бургундского» на американской выставке в Москве и закреплен поездкой Хрущева в США, выходом переводов Хемингуэя и Сэлинджера, улыбкой Гагарина, Карибским кризисом, стуком ботинка по трибуне ООН, кукурузой, трагедией Кеннеди, джинсами, гастролями ансамбля Моисеева и множеством других памятных явлений и событий в истории взаимоотношений величайших держав планеты.
Клиберну или очень повезло, или очень не повезло — это как считать. С одной стороны, никакой, пожалуй, музыкант мира никогда не был (и, конечно, никогда уже не будет) так знаменит. С другой — он всегда воспринимался в контексте временных примет, что неизбежно причисляло его к низшему разряду в глазах эстетов. И может быть, главное — он был навсегда обречен не соответствовать ожиданиям.
Вероятно, именно поэтому, а не в силу пианистических особенностей Клиберн не расширял репертуар, шлифуя до совершенства то, что вознесло его на пик славы. Он так и остался исполнителем Первого концерта Чайковского и Третьего концерта Рахманинова, к чему можно добавить всего лишь десяток больших вещей: скандально короткий список.
Но и тут находятся — и преобладают! — люди, которые сравнивают Клиберна нынешнего с «тем» Клиберном, и понятно, в чью пользу. Но ведь понятно и то (хоть это и не проговаривается), что тогда молодой пианист стоял между направленными друг на друга и во все точки земного шара межконтинентальными баллистическими ракетами с ядерными боеголовками, а такое обстоятельство сильно обостряет восприятие Чайковского и Рахманинова по обе стороны океана.
Сейчас дело другое: музыкант остался с Чайковским и Рахманиновым наедине. И похоже, почувствовал себя не вполне уютно. Во всяком случае, августовский концерт Вана Клиберна с оркестром Московской филармонии под управлением Василия Синайского в зале нью-йоркской «Метрополитен-опера» странным образом напомнил о былом.
Прежде всего — о былом величии. Клиберн — пианист огромной силы и широкого жеста, монументальный и патетический. Коль скоро, как сказано, архитектура — это застывшая музыка, и сравнения тут правомочны, Чайковский в исполнении Клиберна — это мемориал Линкольна, ВДНХ, Эмпайрстейт-билдинг, Метрополитен имени Ленина, Капитолий, МГУ, советско-американский ампир, вознесенный и сомкнувшийся, как «Аполлон-Союз».
Идея такого противопоставления господствовала во всей обстановке нью-йоркского концерта. Слева и справа стояли государственные флаги США и России. Музыка началась с гимнов, причем российский был исполнен оркестром, а американский — солистом. Собственно же программа открылась «Портретом Линкольна» Аарона Копленда — вещью торжественной и патриотической. Как рассказывал мне Василий Синайский, это было настоятельное пожелание самого Клиберна, который солировал и тут — но уже в качестве не пианиста, а чтеца. Стройный, прямой, ростом точь-в-точь Линкольн — шесть футов четыре дюйма, то есть 193 см, — никак не похожий на шестидесятилетнего, он хорошо поставленным голосом взволнованно произносил под оркестр отрывки из речей великого американского президента. Среди них, между прочим, и начинающийся со слов «Нам не уйти от истории».
От истории не уйти никому. Особенно тем, кто зачинался в самой сердцевине ее коловращения. Тогда, в 58-м, понадобилось личное разрешение генерального секретаря ЦК КПСС, чтобы первый приз на конкурсе Чайковского получил американец, — и это был знак, стоивший сотен часов за столами дипломатических переговоров. Двадцатитрехлетний техасец стал кумиром русских, а Америка поняла, что таких русских можно не бояться. Это был мощный аккорд, виртуозный пассаж: Хрущев запустил Клиберна, как спутник.
Теперь все это история. И вот фрагмент ушедшей эпохи воскрешен в зале «Метрополитен-опера». Давным-давно сняты барьеры, никто не интересуется гражданством гастролеров, никому уже не приходит в голову обставлять совместное выступление российских и американских артистов флагами и гимнами как акт сближения держав. Но оказалось, что по временам противостояния можно испытывать ностальгию, и когда после неизбежного и великолепного Первого концерта Чайковского пианист и дирижер обнялись, показалось, что это Хрущев с Кеннеди, Юрий Гагарин с Джоном Гленном, Брумель с Томасом, холмогорская телка с коровой из штата Айова, что на дворе «холодная война», но вдруг на миг потеплело, забрезжила надежда, все взволнованы, полны взаимопонимания и осознания важности момента.
На самом деле ничего такого нет, и этого немножко жаль, потому что Чайковский, Хрущев и Клиберн существуют, разумеется, сами по себе, но в сочетании перемножаются — а такой арифметики больше не будет.
Голос Каллас
Мария Каллас умерла 16 сентября 1977 года. Тридцать лет — изрядная дистанция, с нее уже можно оценить масштаб исторического явления. Ясно, что это был голос века. Речь не о дешевом штампе, который применяется ко всему подряд: «свадьба века», «ограбление века». Значение прямое: ХХ век звучал голосом Каллас. Еще правильнее сказать: она спела ХХ век. Во всем его разнообразии и трагизме. Гречанка, родившаяся и выросшая в Нью-Йорке, учившаяся пению в Греции и Италии, жившая в Европе и умершая в Париже, она и сама на протяжении своей недолгой полувековой жизни была поразительно разной — торжествующей, униженной, повелевающей, покорной, прекрасной, уродливой, толстой, худой.
Каллас жаловалась, как ей надоело, что на сцене ее неизменно травят, режут, топят, но по всей своей сути была именно трагической актрисой. Комические роли ей удавались хуже, но она исполняла и их. Вообще поражала широтой диапазона — пела партии меццо-сопрано («Кармен») и даже Вагнера, что вообще-то не принято: Виолетта не сочетается с Брунгильдой. С наступлением эпохи узкой специализации Каллас считаться не желала.
Она мало с чем считалась на сцене и в жизни, пребывая в уверенности, что может все. Дзефирелли возмущался: Каллас убеждена, что все знает сама, что ей ничего нельзя открыть в «Травиате». Похоже, только к своему голосу она относилась как к чему-то данному извне, прислушиваясь к нему послушно и почтительно: «Я не могу переключать свой голос. Мой голос не лифт, курсирующий вверх и вниз». Все остальное ощущала в своей власти — например, собственное тело.
В молодости она весила от 95 до 110 кг (из рецензии конца 40-х на «Аиду»: «На сцене было невозможно отличить ноги слонов от ног Марии Каллас»). А в начале 50-х похудела на сорок килограммов.
