Позже началась и по сей день продолжается античность. Ничего смешнее Аристофана, тоньше Платона, мощнее Софокла, смелее Петрония, трогательнее Овидия за столетия не придумано. Разве что, суммируя эти эпитеты, — Шекспир.
Сказки никогда не любил. Попросту говоря, не верил в их вымысел, во всех этих говорящих зверушек, летающие ковры и избушки на курьих ножках. Припоминаю, что это даже обижало: почему меня за такого дурака держат. Во взрослом читательском обиходе отношение обернулось нелюбовью к фантастике — и к той, что именуется
Стихи позже пришли, хотя запоминал их наизусть с первого прочтения, километрами. Но настоящий интерес к поэзии — это все-таки не детство, а позже, в отрочестве и юности. В таком примерно хронологическом порядке: Лермонтов, Блок, Есенин, Пастернак, Пушкин, Заболоцкий. Эти были первыми.
Сам научился читать года в четыре. В детском саду молодые воспитательницы этим очень пользовались: сажали меня с книжкой читать всей группе, а сами своими амурными или какими там еще делами занимались. Дома читал запойно. У нас была среднеинтеллигентская библиотека: все положенные собрания сочинений классиков, русских и зарубежных. Литературных журналов не выписывали. <… >
Сейчас стоят на полках тысячи две с половиной книг — подавляющее большинство, естественно, не берешь в руки годами. Но ведь никогда не знаешь, что может понадобиться. Все жду, что какой-нибудь решительный переезд заставит избавиться от половины — заранее страшно, что же отобрать.
Расстановка книг — обычная: история к истории, словари к словарям, беллетристика по странам и в хронологии.
Никогда не испытывал к книгам библиофильской страсти: всегда предпочту хорошее современное издание, с комментариями и прочим аппаратом, старому, хоть бы и ценному. Правда, есть у меня самое редкое из всех существующих издание Бродского — пронумерованный экземпляр № 1 сборничка, выпущенного тиражом в пять экземпляров, с дарственной надписью. Так и он не за редкость дорог, а за память.
Литературные события — длящиеся, а не сиюминутные — в XX веке были: только о беллетристике говоря, книги Пруста, того же Хемингуэя, Фолкнера, Камю, Набокова, Мисимы, Борхеса, Маркеса; посмертные явления Кафки, Томаса Вулфа.
Однако важнее всего в мировой словесности XX века — «Улисс». (Сходные, однако не обязательно равнозначные, происшествия в музыке и живописи — Шёнберг, Малевич.) Джойс глыбой своей великой книги придавил всяческую литературную фигуративность, включая собственных «Дублинцев» и «Портрет художника в юности». После «Улисса» писать жизнеподобно и повествовательно долго означало писать либо бездарно, либо провинциально. Кажется, только к концу века начинают выбираться из-под этой лавины. Масштаб «Улисса» в культуре — как Октябрьской революции в политике: событие отразилось на всем, нравится или не нравится.
Стоит особо сказать о справедливости мировой иерархии: на длинном временном отрезке и на широком читательском пространстве иерархия не может быть неверной. Мне никогда по-настоящему не нравился «Робинзон Крузо» (и я могу обосновать свое неприятие), но это минус мне, а не Дефо.
Воздействие зарубежной литературы на современную отечественную огромно. Еще точнее — определяюще. Досадно, но почти все значительное из написанного в последние годы в России есть сознательный, подсознательный или случайный перепев западных образцов.
Великих нужно непременно перечитывать — не ради них, а ради себя: сопоставляя впечатления разных лет, строишь кривую своего миропонимания, гораздо больше в себе разбираешься.
Открытия связаны в первую очередь с попытками прочтения классики в оригинале. Так, сам убеждаешься в величии Шекспира — неизмеримо более великого писателя, чем предлагает русский перевод. Шекспир — эротичнее, резче, смешнее, «сегодняшнее», чем нам казалось. То же самое — с поправкой на масштаб — с Байроном. И т. д. Увы, другими языками не владею, а то бы открытия, без сомнения, множились.
Петр Вайль. «Котлован» и «Чевенгур» Андрея Платонова. Провалились в общественно-политическую временную щель. Есть и объективные причины: трудности перевода на любые языки, включая обиходный русский.
П. В. «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. Слишком многие внелитературные факторы повлияли на высокую репутацию очень неровного, многословного, нелогичного романа.
П. В. «Бесы» Федора Достоевского — в ней есть все, на чем стоит русское общество и русский человек по сей день.
П. В. «День опричника» Владимира Сорокина — она вернее всего отвечает замечательной формуле «Россия — страна с непредсказуемым прошлым».
П. В. «День опричника».
П. В. «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева: по сути она трагична, и на этом фоне так ярко выделяется блистательно смешное.
П. В. Из русских — Гоголь. Из переводных — О. Генри. Разный механизм юмора, наглядно обозначающий различие в сознании и самосознании России и Запада.
П. В. Таких книг не припомню и в детстве. Но горло перехватывает всякий раз, когда читаю о последних часах Пушкина.
П. В. «Образы Италии» Павла Муратова. И может, когда-нибудь попробую написать нечто подобное — на век позже.
