многое сделала за время, прошедшее с предыдущей сессии. Конечно, она волновалась, когда говорила о том, что я мог принять за прогресс. Она нашла главное слово — идентичность. Большую часть этой длинной сессии заняло описание ее занятий, среди которых были уборка, которая откладывалась месяцами и даже годами, а также творческая работа. Несомненно, много из того, что делала, она сделала в свое удовольствие. Однако все это время она демонстрировала сильный страх потери идентичности, как будто это может вывернуть наружу все ее паттерны, показать, что вся ее взрослость наиграна, что ее прогресс ради аналитика и по пути, заданному аналитиком, — тоже игра.
День был жарким, пациентка устала: она откинулась на кресло и уснула. Сегодня она подобрала себе одежду, пригодную и для работы, и для визита ко мне. Она проспала около десяти минут. Проснувшись, она продолжала говорить о своих сомнениях в достоверности того, что она в действительности делала дома и даже в свое удовольствие. Важным результатом ее сна было то, что она почувствовала, что что-то не так — она не запомнила сновидений. Это было, как если бы она просто спала, отдыхала, вместо того чтобы видеть сны для анализа. Мое замечание о том, что она заснула просто потому, что хотела спать, было облегчением для пациентки. Я сказал, что сновидения — это просто то, что происходит, когда вы спите. Теперь она почувствовала, что сон был очень ей полезен. Она захотела поспать еще, а когда проснулась, она чувствовала себя более реальной и почему-то не помнящей никаких сновидений, которые уже не имели никакого значения. Если не фокусировать взгляд, то ты будешь знать, где находятся предметы, но не будешь их видеть, и пациентка говорила о том, что ее разум сейчас именно в таком состоянии. Он расфокусирован. Я сказал: «Но во сне разум не сфокусирован ни на чем, кроме тех сновидений, которые можно перенести в реальность после пробуждения и рассказать о них». Я вспомнил слово бесформенность из предыдущей сессии и применил его для обозначения грез вообще, по контрасту со сновидениями.
Оставшаяся часть сессии прошла очень продуктивно — пациентка ощущала реальность и сама работала над проблемой, вместе со мной — ее аналитиком. Она продемонстрировала очень хороший пример того, насколько велико число непредвиденных случайностей в тех фантазиях, которые парализуют деятельность. Это стало путеводной нитью, которую она дала мне для понимания сновидения.
После сделанной нами работы пациентка стала глубже осознавать и понимать, а главное, чувствовать символизм сновидения, отсутствующий в ограниченной области фантазирования.
После этого она совершила несколько экскурсов в воображаемые планы на будущее, которые, кажется, сулили грядущее счастье, отличное от сосредоточенного здесь-и-теперь удовлетворения в фантазировании. Все это время мне необходимо было быть особенно осторожным в словах, и я указал ей на это, чтобы не выглядеть радостным за нее, за то, как она изменилась, за все, что она сделала; она бы тогда быстро почувствовала, что я вогнал ее в свои рамки, а за этим последует максимальный протест и возвращение к стабильности фантазий, пасьянсам и другим соответствующим рутинным занятиям.
Она, задумавшись, спросила: «А что было в прошлый раз?» (Эта пациентка никогда не запоминает предыдущую сессию, даже если, как в данном случае, была очень эмоционально задета.) У меня наготове было слово бесформенность, которое полностью вернуло ее в прошлый сеанс, к мыслям о материале для платья, которые были еще до того, как она его скроила, к ее идее о том, что никто и никогда не понимал ее потребности исходить из бесформенного. Она повторила, что сегодня уставшая, и я указал ей, что и усталость — уже что-то, это не ничего. В некотором роде это было контролем над ситуацией: «Я устала, я посплю». То же самое она чувствовала в своей машине. Она устала, но не легла спать, потому что вела автомобиль. А здесь она могла поспать. Внезапно ей открылась захватывающая возможность быть здоровой. Она сказала так: «Я могу отвечать сама за себя. Контролировать то, что происходит, использовать воображение свободно, но благоразумно».
Надо было сделать за эту сессию еще одну вещь. Она подняла вопрос игры в пасьянс, который называла трясиной, и просила помочь ей понять, что это значит. Используя то, что мы сделали вместе, я мог сказать, что пасьянс — форма фантазирования, тупик, и я здесь ничего не могу сделать. Если бы она рассказала мне о сновидении «Мне приснилось, как я раскладываю пасьянс», я могу этим воспользоваться и даже дать интерпретацию этого сна. Я сказал бы: «Ты борешься с Богом или с судьбою, иногда выигрывая, а иногда оставаясь в проигрыше, с целью владеть судьбами четырех королевских семей». Ей не потребовалась помощь, чтобы продолжать самой, и чуть позже она сказала: «Я четыре часа раскладывала пасьянс в своей пустой комнате, комната действительно пуста, поскольку пока я раскладываю пасьянс, меня не существует». И тут же добавила: «Так что стоит быть заинтересованной в самой себе».
В конце ей не хотелось уходить, не из-за того, что ей было грустно оставлять единственного человека, с которым можно поговорить, как это было в прошлый раз, а потому, что возвращаясь домой она могла бы почувствовать себя более здоровой и менее больной, то есть менее ригидно фиксированной на защитах. Сейчас, вместо умения предсказать все, что произойдет, она уже не смогла сказать, пойдет ли она домой делать то, что собиралась, или ею опять завладеет пасьянс. Ясно было, что она испытывает ностальгию по четкости и определенности паттерна болезни и ее очень тревожит неопределенность, которая сопутствует свободе выбора.
В конце этой сессии мне стало ясно, что предыдущая сессия имела глубокий и сильный эффект.
С другой стороны, я слишком хорошо понимал, как опасно было бы продемонстрировать тогда уверенность и даже радость. Нейтральная позиция аналитика была необходима здесь, да и во всем процессе лечения. В работе такого рода мы знаем, что всегда готовы начать заново, и чем меньше мы ждем, тем лучше.
3. Игра[11]: теоретические положения
В этой главе я разрабатываю идею, которая воздействовала и воздействует на меня самого, — через мою работу, через мое собственное развитие в настоящее время, — что, несомненно, придает моей работе специфическую окраску. Моя работа, преимущественно психоанализ, разумеется, включает и психотерапию, но для целей этой главы я не считаю нужным явно разделять эти термины.
Подойдя вплотную к формулированию тезиса, я понял, что, как это часто бывает, все очень просто и для освещения этого предмета не нужно много слов.
Хотя я не собирался давать обзор литературы, я все же хочу отдать должное работе Милнер (Milner, 1952, 1957, 1969), которая блестяще писала о проблеме формирования символов. Однако я не хочу, чтобы ее глубокое и всестороннее исследование отвлекало от моего собственного понимания проблем игры. Милнер (1952) связывает детскую игру с концентрацией у взрослых:
«Когда мне стало ясно… что эта необходимость моего присутствия может являться не защитной регрессией, но выступать как очередная существенная фаза построения творческих отношений с
