История Билли Морган

расплывающиеся лица, смазанные, как на недосушенной картине. Поздние пастельные наброски Дега: яркие, нереальные моментальные снимки Ада. Некоторые лица я знала: девушка с крашеными белыми волосами – Мэнди, живет тремя этажами ниже, вечно одалживает молоко; тощий тщедушный парень в грязных, не по размеру больших джинсах, сползающих с бедер, – Гэз, он восхищался Натти, когда был ребенком. Теперь их объединила эта травля, все бутылки молока, дружеские приветствия и позаимствованные диски забыты. Вся их человеческая сущность забыта. Ужасная печаль на мгновение затопила сердце; их жизни были так дерьмовы и ничтожны – вот почему они жаждали хоть какого-то развлечения.

Но печаль не помогала делу, когда пришлось проталкивать Джас, Мартышку и фельдшеров сквозь град отбросов, плевков и грязной брани. Затем тряская, ужасная поездка в «скорой помощи» с Джас, накрытой кислородной маской, и встревоженной, но симулирующей бодрость медсестрой. С нами ехал Мартышка, рыдающий, как ребенок, и дрожащий, как побитая дворняжка; он был лишним, но оставить его тоже было нельзя. Затем больница и диагноз, в который я никак не могла поверить.

Мартышка все еще дрожал, когда я остановилась перед своим домом. Возвращаться в квартиру Джас не было смысла – полицейские предупреждены о беспорядках, как они это называют; они сказали, что присмотрят за квартирой. Они посоветовали мне не возвращаться, «если вам есть куда пойти». Повторять дважды не требовалось.

Вытащив Мартышку из машины, – он тараторил и бормотал извинения, будто все это было его виной, – я заставила его принять душ с дегтярным мылом и запустила его тряпки в стиральную машину на шестидесяти градусах с хорошей дозой дезинфицирующего средства с запахом лаванды. Я нашла одну из брошенных Натти рубашек, какие-то старые спортивные штаны и оставила их около ванной. Когда Мартышка вымылся и переоделся в одежду Натти, которая была ему велика, он стал похож на тряпичную куклу, севшую после того, как ее засунули в стиральную машину и прокипятили. Я дала ему обезболивающее, приготовила горячий шоколад и, когда он его выпил, – руки у него тряслись, как у старого паралитика, – я уложила его в крошечной запасной комнате. Он заснул еще до того, как я успела выключить свет, храпя, как паровоз, своим перебитым носом. Он спал там и раньше, и я знала, что, если зайду в комнату попозже, обнаружу его под кроватью, завернувшегося в одеяло, точно большой кокон, только Мартышка никогда не превратится в прекрасную бабочку, выползет утром из-под кровати все тем же стариной Ли, все тем же Мартышкой.

Окончательно вымотавшись, я заварила чай и присела за кухонный стол. Каирка забралась ко мне на колени, потопталась, устраиваясь поудобнее, и громко замурлыкала, перекрывая Мартышкин храп. Я погладила прекрасную, мягкую, пушистую шерстку у Каирки за ухом и бездумно уставилась на короткий завиток меха у нее на носу, точно гравюра «оп-арт»[60] в рыже- коричневых тонах. Я почувствовала, что глаза слипаются, но заставила себя раскрыть телефон и еще раз позвонить Натти. Я не надеялась, что он ответит, но на четвертом звонке он взял трубку.

Он был обдолбан. Не просто обдолбан – убит. Его обычно звучный голос стал невнятным и хриплым.

– Да, кто эт-то…

– Натти, Натти, это Билли, я…

Затем донесся звук борьбы или драки, и в трубке послышался женский голос с грубым лидским акцентом. Я вроде слышала его прежде, но не могла узнать. Не успела я заговорить, она заорала в трубку:

– Отъебись, поняла? Пошла на хер, сука! Пошла на хер, слышишь? Он теперь мой, врубаешься? Ты врубилась? Уёбывай, мелкая дрянь! Дуй к своей мамочке, ты ёбаная… Натти, не надо – я не… я говорю, что хочу, бля, я не…

Связь оборвалась. Я в отчаянии уставилась на телефон, голос соединился с лицом – женщина постарше, по меркам Натти, двадцатилетняя девушка из пригорода Лидса – из какого? Я не помнила. Ее звали Шармейн, точно. Шар. Одна из этих белых девиц, что косят под черных, с жесткими африканскими косичками и огромной позолоченной подвеской-клоуном, позвякивающей среди массы цепочек на шее. Подведенные брови, задубевшая от солнца кожа, остренькое лисье лицо. Ее манеры действовали на нервы: она качала головой, подражая чернокожим американкам из шоу Джерри Спрингера: Обращай свои речи к руке, сестра, голова-то не слушает. Она мне не понравилась в те пару раз, что я ее встречала, а сейчас я ее возненавидела. За кого она меня приняла? За Винус? Возможно.

Я снова набрала номер, попала на автоответчик и устало наговорила еще одно сообщение. Когда я ставила телефон на зарядку, мне на глаза снова попался журнал с фотографией Джасмин.

Невыразимая, вневременная красота портрета казалась жестокой шуткой. Фотография была реликвией, не живым человеком, потускневшее изображение низложенной святыни. Сияющий ореол, окружающий голову Джас, походил на золотой нимб ренессансного святого; я вспомнила статью, которую когда-то читала в искусствоведческом журнале, о происхождении нимбов – не эти дурацкие космические теории, разумеется. По-видимому, то был странный феномен, редкий, но тем не менее – у людей на последней стадии туберкулеза иногда видна фосфоресцирующая дымка вокруг головы. Ранние святые были одержимы физическими страданиями, они умерщвляли плоть, морили себя голодом и жили без крыши над головой, почти обнаженные в любую погоду, – они в буквальном смысле болели во славу Господа. Зачастую у них были симптомы того, что теперь диагностируется как туберкулез. Отсюда и нимб.

За всю жизнь я и представить себе не могла, что буду знакома с туберкулезником. Та статья показалась мне довольно странной, и я выбросила ее из головы. Теперь же казалось, что за секунду тысячи лет отмотались назад, и великая Западная цивилизация оказалась самонадеянной иллюзией. О да, у нас теперь есть водонагреватели, мобильные телефоны, компьютеры, ДВД, блендеры, Интернет – но крестьяне и святые до сих пор умирают от древних болезней, которые мы не можем вылечить.

Я поежилась и засунула фотографию в шкаф. Джас может умереть. Я не понимала этого по- настоящему. Она по правде может умереть, на самом деле шансы очень велики. О боже, бедная, маленькая, полоумная Джасмин, бедный маленький безнадежный обломок. Какой дерьмовый конец – выкашливать куски легких в больнице, где никто из тех, кого ты любила, даже не сможет подержать тебя за руку, чтобы не заразиться. Джас, так боявшаяся одиночества, теперь одинока настолько, насколько может быть одинок человек на попечении живых, безразличных незнакомцев. И вокруг никого. Ее возлюбленный сын сбежал в какую-то вонючую нору к какой-то тупомордой корове, которая думает, будто теперь он принадлежит ей.

Я заперла дверь, но не стала закрывать на засов. У Натти есть ключи, он может прийти и среди ночи. Легла в постель, кошки запрыгнули и улеглись рядом, Чингиз подсунул широкую старую голову под мою руку, чтобы я почесала его между истрепанных ушей. Я, должно быть, испускала ужасные вибрации, раз Чингиз приковылял ко мне, утешая на свой манер. Но вскоре ему стало скучно, и он меня оцарапал, но не сильно.

Я улеглась. В голове с безумной скоростью кружились мысли, планы, сценарии, повторы – я велела себе успокоиться, дышать медленно и смотреть на узоры, что сверкали и переливались на красно-черном фоне под веками. Это был своего рода самогипноз, я совершенствовала его годами, потому что иногда ночью воспоминания набрасывались на меня роем кусачих насекомых, и я знала, что утром буду разбитой и ни на что не годной, если не высплюсь, а я не могла себе позволить быть слабой. Я концентрировалась, и вскоре калейдоскопические узоры погружали меня во мрак.

Так вышло и сейчас, но я вдруг подскочила, внезапно проснувшись. Это было слишком крутое погружение; я почувствовала, что теряю контроль над собой, не засыпаю, а умираю, впадаю в бессознательное состояние, в забытье. И тут перед глазами возникла картина – снова Дега, нет, тот французский парень, что рисовал ночные кошмары, нет, нет – Гойя. Точно, Гойя – «Кронос, пожирающий своих детей».

В ужасающей черной пустоте, скрывающей безмолвные гигантские образы, что медленно движутся в кошмарном небытии, гигантский, безумный Старик Время, согбенный, – волосы растрепаны, ужасные глаза смотрят на зрителя, – сжимает безвольное бледное тело молодого человека, лишенное головы, потому что Кронос сожрал ее; кровь и ошметки плоти вываливаются из его слабых губ.

В конечном счете Время пожирает нас всех, говорит картина, молодых и старых, красивых и уродливых, здоровых и больных, безумных и здравомыслящих. Мы все уходим во мрак, мы все превращаемся в ничто, мы все умираем.

Я села на кровати, меня била дрожь. Эта картина всегда до смерти меня пугала. Гений Гойи показал нам