История Билли Морган

кино, на полке есть фильм «Книга джунглей 2», если захочешь посмотреть, а в холодильнике большая плитка «Фрут энд Нат», можешь ее съесть. Просто жди здесь, хорошо? Жди Натти, жди меня.

Он кивнул, его лицо разгладилось при мысли о том, что он снова увидит своего кумира, а может быть, его обрадовала предстоящая оргия из шоколада и «Маугли», которого он сможет спокойно посмотреть.

Я была горда своим хладнокровием и тем, что наивно считала зрелым отношением: я спокойно съезжу к маме и просто заберу свои вещи. Вот такой эффектный финал.

Я доехала быстро и без приключений. Я была безупречна, все под контролем.

Глава двадцать девятая

Они лежали аккуратно, на виду – поверх коробки со старыми бумагами, которую мама поставила на кухонный стол. Письма моего отца, которые он посылал годами, а мама прятала их от меня. Очень в ее духе: коварно, исподтишка, отвратительно – очень женский способ мести за газетную статью и за все обиды, что я ей причинила. Она ни за что бы не сделала это в открытую, просто положила их там, где я бы их нашла, а если бы я что-то сказала, она бы дернула головой и заявила, что это моя вина, что я суюсь в чужие дела, я сама в это впуталась. Но в ее глазах появился бы блеск. Она знала, как много это значит для меня, они стали ее последним оружием, ее Судным днем.

Они были перевязаны старой клетчатой лентой для волос, возможно оставшейся от собаки. Я сразу узнала почерк на верхнем конверте, как я могла не узнать? Он так похож на мой. Почерк моего отца, каллиграфический, наклонный, стремительный: черные-черные чернила. Десятки писем, начиная с той недели, как он ушел. Хрупкие, слежавшиеся, как окаменелости. Сперва он, должно быть, писал каждую неделю, но время шло, он не получал ответа, и они стали приходить лишь на день рождения и Рождество, длинные письма, засунутые в открытки. Но они приходили до самой его смерти.

Она прятала их от меня. Она, блядь, прятала их от меня. Я думала, что он бросил меня, что он ушел из- за меня. Она заставила меня так думать, заставила расплачиваться за это, страдать. Дочь своего отца, такая же, как папочка. Она не могла добраться до него, но у нее под рукой была его копия.

Я сидела за столом и читала письма, беспорядочно, вытирая слезы и сопли кухонным полотенцем, которое достала из пакета.

…и когда я впервые увидел тебя, Билли, любимая моя, такую маленькую, такую красную, такую крепкую и отчаянно вопящую, я подумал: вот о чем говорится в стихах, вот она, «сила, дающая жизнь цветку»,[62] вот зачем все это…

…и счастливого тебе дня рождения, моя любимая дочурка, надеюсь, тебе понравится куколка, которую я тебе посылаю, она мне показалась очень хорошенькой, но я ведь всего лишь парень! Продавец в игрушечном магазине сказал, что ее зовут Белла, что по-итальянски значит «красивая», но ты можешь дать ей любое имя, какое захочешь, родная…

…боюсь, ты не получаешь мои письма. Мне хочется думать, что это так, мой цветочек, голубка моя, потому что, если ты их получаешь и ненавидишь меня за мое бегство, клянусь, мое старое сердце будет разбито, потому что я так люблю тебя и всегда буду любить. Ты должна помнить об этом, любовь моя, и, когда ты станешь постарше, я…

…я так устал, что иногда думаю, на кой черт это все. Я звонил твоей маме вчера вечером, она говорила тебе? Нет, наверное, не говорила. Билли, ты должна мне пообещать, что не станешь винить ее, обещай мне, потому что ты не знаешь, как тяжело ей пришлось в жизни, она просто хотела обрести безопасность, вот и все, хотела быть уверенной в завтрашнем дне, но я оказался не тем парнем. В моей глупой голове теснятся бесполезные мечты о стихах, рисунках и песнях, как те песни, что мы слушали вместе, ты помнишь, песни твоей тезки Леди Дей?[63] Я не слишком хорошо умею обращаться с деньгами, а твоей маме всегда нужны были деньги и красивые вещи…

И последнее, за день до его смерти:

…Я люблю тебя, Билли, дитятко мое, я люблю тебя и никогда не переставал любить. Я молю Бога, чтобы у тебя все было хорошо. Надеюсь, ты счастлива. Прости меня за то, что я сделал, это было худшее, что я сделал в своей жизни, – бросил тебя. Прости меня, родная, если сможешь. Ты остаешься в моем сердце, навсегда. Любящий тебя отец, Билл Морган.

Я вытерла слезы и швырнула полотенце на пол. Я не могла сказать папе, что простила его, потому что его больше нет, но я никогда не прошу маму. Я могу попытаться понять, почему она сделала то, что сделала, но простить ее – нет. Я не настолько хороший человек. На самом деле я вообще нехороший человек.

Выезжая с узких улочек Солтэйра к главной дороге, я чувствовала себя так, будто приняла огромную дозу «спида». Сердце колотилось, неестественно обострилось зрение. Проезжая мимо Соляной мельницы, я увидела женщину в розовом велюровом костюме – не в модном болтающемся на бедрах спортивном прикиде, а в наряде для пожилых леди. Я подумала, что это мама. Казалось, все во мне оборвалось, зазвенело и рассыпалось на части от притока адреналина, я выключила мотор и остановила машину, прежде чем потеряла сознание. Сквозь мельтешащую завесу блестящих точек перед глазами я разглядела, что это не мама, но лучше мне от этого не стало. Я знала, что, окажись это она, я бы вышла из этой чертовой машины и вцепилась бы в нее, как питбуль. Малоприятное чувство, поверьте мне – желание вцепиться в собственную престарелую мать, трясти се, как тряпичную куклу, и обзывать долбаной сукой. Я откинулась на спинку, сжимая руль вспотевшими руками, трясясь всем телом.

Казалось, все несется куда-то на огромной скорости. Поезд выходит из-под контроля, машина врезается в дерево, байк опрокидывается на асфальте, грохочет приближающийся грузовик; казалось, ничто на земле тебя не спасет, и сейчас ты врежешься в него. Я теряла контроль над собой, и это испугало меня, а меня нелегко испугать, я скорее приду в ярость, но не буду жалкой и беспомощной. Я навсегда избавилась от страха в ту ночь, когда мы приехали в дом Терри. Тогда не было времени пугаться, и с тех пор страх стал дорогой к панике – на которую я никогда-никогда не должна ступать.

Считается, что слово «паника» произошло от греческого «panikos», означавшее что-то связанное с древним богом Паном. Что-то иррациональное, хаотичное, древнее. Его можно почувствовать, оказавшись в чаще леса или возвращаясь поздно вечером по неосвещенной улице. Ты подпрыгиваешь от любого звука, сердце трепещет от вспышки света или дуновения ветерка. Тени кажутся плотнее и гуще, привычный мир растворяется в чем-то темном, незнакомом, и вспоминаются все мифы и легенды, которые ты читал в детстве, только они уже не кажутся ребяческими, вовсе нет. Ты вспоминаешь гравюры-иллюстрации из книжек, казавшиеся такими необычными и старомодными. Перед мысленным взором снова видишь это наглое, бесцеремонно поглядывающее лицо; косматый козлоногий бог наигрывает на флейте, плетет странную, сбивающую с толку, безумную музыку, лишает тебя здравого смысла и напоминает о том, что мы не так далеки от древних путей, как нам кажется. Что мы вовсе не рациональны и не цивилизованны. Головокружительное, неистовое вакхическое безумие у нас в крови, оно лишь ждет сигнала этой флейты, превращающей нас в чудовища.

Я знаю эту мелодию Пана, я знаю ее каждой клеткой своего тела, своим ДНК, каждой нервной цепочкой ноющего мозга. Я знаю его истинную музыку – не повседневные напевы, что заставляют тебя плясать, словно марионетку с перерезанными нитями, когда ты опаздываешь на важную встречу или машина ломается посреди дороги, когда едешь забрать ребенка из школы.

Это пустяки, всего лишь клочок бумаги, подхваченный пыльным летним ветерком. Вы думаете, это стресс, вы думаете, это конец света; извините, но это просто смешно.

Я слышала истинную песнь Пана. Я чувствовала запах своего животного ужаса, что поднимался от моих подмышек, превращался в кислую желтую вонь; я слышала, как я визжала, словно животное, пока не почувствовала вкус крови в разорванной глотке. Я видела хитрый, косой бронзовый глаз божества, вытянутый зрачок, суженный от смеха, мерцающий в ночи, когда он играл и играл восходящую, закрученную импровизацию, все громче и громче; она безжалостно обрушилась, уничтожая все на своем пути; это было все равно что умереть и родиться заново, потому что от меня ничего не осталось. И ничего не осталось от моего бедного, милого Микки. А Пан смеялся, божество смеялось и уже подбрасывало свои проклятые кости для новой Игры.

Те из нас, живых, кто слышал эту ужасную музыку, скажут вам, что ничего невозможно поделать, даже самоубийство не спасет от этих звуков. Мы не похваляемся этим в пабах, мы не притворяемся какими-то