— Ваше замечание неверно. Я, кажется, один из немногих, благополучно унесших ноги.
Послышался тягучий и не совсем уже твердый голос инвалида:
— Дружище, М-митя, за тебя я спокоен… Ты н-не пропадешь…
— Спасибо.
— Воз-зьми меня в компаньоны…
— Никак нельзя. У нас сухой режим. Все смеялись.
Пустели тарелки, бутылки. Гости приходили в благодушное настроение, становились шумнее и откровеннее. По русской натуре иные изливали друг другу интимные подробности своего горя или неудач — завтра будет от этого стыдно…
Увидели русский кулич и умилились. При этом невольно начали вспоминать про старое, говорили с тоской о России, о том, как все там переменилось — и быт, и люди. Пожалуй, почувствуешь себя совсем чужим, когда вернешься…
Калница не было слышно. Лицо одного из гостей показалось ему знакомыми. За наружность свою он не беспокоился. Но голос… И из предосторожности он разговаривал вполголоса только со своими соседями — генералом и «рабочим». Это никого не удивляло: приписывали застенчивости человека, попавшего в новое, незнакомое общество.
Радостными восклицаниями приветствовали вновь вошедшего гостя — шофера в ливрее. Сбросил ее и предстал хорошо одетым молодым человеком. Склонился к руке именинницы, положив незаметно на стол букет роз и коробку конфет.
— А, Володя, что так поздно?..
— Сюда, сюда садись!
— Ур-ра-а!
— Почтить его вставаньем!
— Тише, господа, ради Бога! Сосед Калница пояснял ему:
— Душевный человек. Видите — какой худой, в чем только душа держится! А работает запоем — бывает, по 20 часов подряд… Да деньги у него как-то не держатся. Когда есть — раздает, все больше без отдачи. И я, признаться, грешен…
— Володя, расскажи, как ты маркизу возил.
— Господа, да дайте же человеку поесть!
— Владимир Иванович, а вы кушайте и рассказывайте — я что-то слышала, вы богачом чуть не стали.
— Да, был богат весь день в воскресенье: клиент с утра в voitur’e чемоданчик забыл. Такой буржуйный, из дорогой кожи… После обеда встретился я, как водится, с однополчанами, покатал их, прогуляли до вечера. А под сиденьем — находка…
— Ну и что же?
— Кончил день, повернул по привычке к гаражу, вспомнил и…
— Ну, ну?.. — раздались нетерпеливые голоса.
— И отвез чемодан в комиссариат. Дамы вздохнули разочарованно.
— Там его изуродовали при вскрытии. Оказалось — всякие безделушки и драгоценности дамские на крупную сумму. В комиссариате со мной разговаривали по-хамски, почитая не то за вора, не то за дурака.
— И чем же кончилось?
— А вот заезжал я днем домой и застал письмо. Сегодня, оказывается, мой рассеянный клиент получил свои вещи и прислал мне, кроме сердечной благодарности, приложение в 200 франков — больше, пишет, не может. Завтра же сообщу ему, что эти деньги внесены в пользу безработных.
— Ну, уж это смешно…
— Может быть… Теперь — довольно! Другой раз дурака валять не буду.
— Не верьте, господа, — отозвался Кароев. — И в следующий раз то же сделает.
Стали, шутя, спорить о том, как поступили бы присутствующие, найдя что-либо ценное, вернули бы или нет? Мужские голоса разделились; дамы, кроме одной, решили: «ни за что».
— Расскажите-ка лучше политические новости, — обратился к шоферу полковник Нарочкин.
— Не осведомлен.
— Говорите! А о чем вы так долго в церкви беседовали в прошлое воскресенье с…
— Однако вы очень наблюдательны… Не о политике, во всяком случае… Довольно. В нашей беженской политике — только грызня да подсиживанье. Извозчичье ремесло куда чище. А вот вы — я слышал — Гофмана нам сватаете?
— Ну, знаете, я слишком малая сошка, чтобы… Но, по существу, что вы можете иметь против такой комбинации?
— А сколько он с вас возьмет? С большевиков в восемнадцатом году взял без малого треть Европейской России.
Вмешался генерал:
— Это в вас, дорогой, говорит старая психология пресловутой «союзнической верности». Довольно нам союзнички напакостили. Пора бы понять. Пусть помогает, кто может, и берет, что хочет, лишь бы помогли. В свое время всё вернем. Ведь каждый лишний день советского владычества, ох, как дорого обходится стране! — вот что учесть надо. Да к тому же — не наше с вами это дело. Про то знают те, кому ведать надлежит.
— Правильно, — отозвался один из «заводских». — Хоть с чертом, только бы…
— Союзническая верность тут, ваше превосходительство, ни при чем. Мне странною кажется только та легкость, с какою мы здесь расплачиваемся за счет России.
Генерал хотел возразить, но в это время вошел полковник Стебель, и разговор прервался.
— Что же вы это к шапочному разбору! Как жаль.
— Простите, не мог раньше.
Калниц перенес все свое внимание на вошедшего. Сосед его, дававший ранее пространные объяснения, теперь был лаконичен:
— Вот это человек!
И другие гостя отнеслись к вошедшему с особенным вниманием. Даже инвалид как-то подтянулся и стал подбирать ножом неряшливо разбросанные вокруг его прибора крошки и окурки.
— Николай Константинович, — обратился шофер к Стебелю, — поддержите меня…
— А вот дайте выпить за здоровье именинницы… В чем же дело?
— Генерал с Нарочкиным проповедают поход на Советы «хоть с чертом и какою угодно ценою». Как вы смотрите на этот вопрос?
— Совершенно отрицательно. Во-первых, я не вижу пока подходящих условий для интервенции. Зачем напрасные обольщения? Но допустим, что обстановка изменится… Несомненно, что весьма большая часть военного беженства пожелала бы пойти в поход. Вот здесь присутствующие, например, я уверен — все пошли бы…
— Если на то последует Высочайшее повеление, — перебил поручик.
Полковник усмехнулся.
— Беда в том, что ни революции, ни контрреволюции не возникают по Высочайшим повелениям… Явления эти посложнее. Но оставим этот вопрос… И уверен, что и наш «спекулянт» пошел бы, хотя он очень занят. И как образцово поставил бы он снабжение экспедиционного корпуса!..
Кубин привстал и, иронически улыбаясь, поклонился.
Из «заводского» угла прогудел басок:
— Почтить его вставаньем.
— …Вот только инвалид наш ослабел…
— Я-то? Николай Константинович, отец родной! С вами — хоть к черту н-на рога! И пить брошу…
— …Но все это — только принципиальная сторона вопроса. Дальше — труднее. В доброе старое время все было просто: традиции, присяга, дисциплина, приказ. Теперь — все основано на инерции и доверии.
