ним.
– Что именно ты от меня хочешь? – не отрывая глаз от микроскопа, уточнил криминалист.
– Я хочу знать только одно. Принадлежит ли кровь на платке и кровь на марле одному человеку?
– Это все?
– А мне больше ничего не нужно. Отцовство устанавливать не будем.
– Я и не смогу. На этом оборудовании только у ветеранов ледового побоища сахар искать. Так вот, мой пивной капитан. Опытным путем установлено, что вещество на платке и вещество на марле – человеческая кровь. Здесь мы сталкиваемся с совпадением. И в первом, и во втором случае кровь первой группы. То есть мы имеем дело в обоих случаях с универсальным реципиентом. Кроме того, в обоих случаях резус-фактор положительный.
– Что такое универсальный реципиент?
– Кровь этого человека можно заливать всем, у кого положительный резус-фактор.
– То есть это кровь одного и того же человека? – уточнил капитан.
– Ты куда-то спешишь? – удивился криминалист.
– Вообще да.
– Тогда иди. При этом помни, что первая группа с положительным резус-фактором встречается почти у четверти населения земного шара. В том подъезде из двухсот жильцов у пятидесяти-семидесяти человек первая группа крови.
Милиционер вмял окурок в банку.
– Ладно, я молча дождусь конца отчета.
– Тогда продолжаем, – криминалист хмыкнул. На большее после бессонной ночи он был не способен. – Смотрим на скорость оседания эритроцитов. И здесь я снова в обоих случаях вижу совпадение. Эритроциты оседают быстрее нормы. Если учесть, что первый образец на марлю ты при мне отбирал у трупа, а при исследовании крови на платке тот же результат оседания, следовательно, можно предположить, что и второй образец тебе подарил труп.
– Почему?
– Потому что оседание идентичное и настолько быстрее нормы, что у живого человека можно смело предположить злокачественную опухоль последней стадии развития.
– То есть совпало, да?
– Совпало. Но это не все. Нам же нужен ответ с вероятностью выше девяноста процентов?
– Лучше выше ста.
– Если выше ста, тогда все пиво Германии должно стоять в моей квартире. Билирубин.
– Первый раз о таком пиве слышу.
– Билирубин – желто-красный пигмент, который образуется из пигмента красных кровяных телец – гемоглобина. Средняя продолжительность жизни эритроцитов составляет четыре месяца. После этого происходит их разрушение в селезенке с освобождением гемоглобина, который превращается в свободный билирубин. С током крови свободный билирубин переносится в печень, где в клетках образуется новое соединение – связанный билирубин.
– Ты зачем мне это рассказываешь?
– Чтобы ты понял. В нормальных условиях в крови прямого билирубина нет, так как он не преодолевает барьер между клетками печени и капиллярами. После биологической смерти происходит разрушение печеночных клеток, следствием чего является переход прямого билирубина в кровь. Так вот в этих двух образцах содержится билирубина столько, сколько рентген было на Земле Франца-Иосифа во время испытания ядерных зарядов. При этом, – криминалист поднял вверх кривой палец, – замечаем, что числовые значения совпадают! Берем это тоже на заметку. Есть еще два совпадения. Тебя они интересуют или хочешь сразу услышать вывод?
– Вывод!
– С высокой степенью вероятности я могу утверждать, что оба образца крови, предоставленные на исследование…
– Вывод, чтоб ты сдох!..
– Я пиво отрабатываю, мать твою! Скажи тебе сразу, решишь, что ящика не стоит!
– Послушай, у меня с собой пистолет…
– Это кровь одного человека. Трупа. Тебе интересно, что ощущал носитель этой крови перед смертью?
– Ах, как я удачно зашел. Так ты и это можешь сказать?
– Не я, билирубин. Его повышенное содержание в крови трупа также указывает на то, что перед смертью умерший испытывал чрезмерные болевые ощущения.
– Не сомневаюсь в этом, – усмехнулся капитан. – Поехали за пивом.
Глава VII
«Форд» он решил оставить на подземной стоянке. В Комитет еще придется вернуться. А пешком проще затеряться в толпе. Голландец вышел из подъезда, перешел дорогу и почти сразу остановил «Рено» ядовито-желтого цвета с шашечками на борту.
Сидеть на заднем сиденье машины и двигаться в потоке, не предпринимая никаких усилий, чтобы удержаться в нем, – он любил это состояние. Часто, спасаясь от тревожащей его изредка охлофобии, он не торопился к Соне, а заходил в огромный супермаркет, что в двух остановках от дома. Потолки до неба и холлы этажей, на которых могла бы уместиться хоккейная коробка, создавали ощущение беспредельного пространства. Ирреальность восприятия окружающего мирка, нелогичное нахождение его здесь и сейчас успокаивали и оживляли. Его ждут дома, он не должен находиться здесь ни при каких обстоятельствах. Это нелогично, ничем не обосновано, нелепо. Но это выдавливание себя из тревожного мира придавало новый вкус окружающему, новый цвет и запах. Он садился на лавочку в углу и сквозь расслабленные веки смотрел на бесконечное движение людей.
Почему картина, простояв в его мастерской почти неделю, не вызывала у него никаких перемен в ощущениях жизни? Примерно столько же времени смотрел на нее Лебедев. Он не мог часами находиться подле нее, Голландец – мог. И находился. Едва Соня засыпала, он осторожно вставал и шел в мастерскую. Садился напротив «Ирисов» и долго, в упор, смотрел. Он впускал внутрь себя ее цвета. Он предоставлял ей возможность проникнуть вовнутрь его мозга, затронуть, изменить. Но ничего не происходило.
Голландцу нужна была уверенность, что картина – зло. Не абсолютное, действующее направленно и адресно, но все-таки – зло. Трагедия, созданная гением уходящего из мира сумасшедшего, никем не любимого, нищего художника.
Лебедев, его бабка, его дед и все, владевшие этой картиной до них, закончили одинаково. Как только «Ирисы» оказывались у кого-то, психиатрические больницы уже ждали их, держа двери открытыми. Едва у картины менялся хозяин, имя его можно было смело заносить в список постояльцев психушки.
«Но почему она не работает, когда стоит напротив меня? Я не ее хозяин? Но я выкрал ее. И мог бы не отдавать. Я – хозяин «Ирисов».
Ошибка в предположении? «Ирисы» – не зло? А люди с расстроенной психикой – промысел божий?
Выяснить это сейчас, когда воочию он убедился лишь в развивающемся безумии Лебедева, Голландец мог только одним способом. Провести третий эксперимент.
Если «Ирисы» ломают сознание, то спятит капитан. Его жена. Дети. Но их можно перечесть по пальцам.
«А что произойдет, если картина окажется…» – поняв, что сейчас снова начнет думать о последствиях прописки полотна в амстердамском музее, он постарался выкинуть эти мысли из головы.
«Ты не мог не сообщить о своем замысле написать «Ирисы», Винсент… О каждой картине ты писал брату».
Последние дни Ван Гога в Арле были сдобрены особо острой приправой. Он уже иначе реагировал на действительность, все чаще уходил от нее, причем не по своей воле.
«Где-то, в каком-то письме ты должен был упомянуть «Ирисы»…»
И Голландец, усевшись поудобней, закрыл глаза и отдался дремоте.
– Мне решительно не везет, – буркнул лейтенант, сбрасывая карты. – Я спустил вам все свои спички. Чем прикажете теперь прикуривать?
