продолжала скупать полотна. Это имя – Колин Гапрен – стало той отправной точкой, от которой двинулся Голландец, предчувствуя удачу.
Предчувствие его не обмануло. Весь список картин Колин Гапрен занимал два листа, и по всему было видно, что бабушка гордится правом собственности на них. Но странно было то, что внизу листа короткой припиской значилось: «А также несколько полотен голландской живописи».
«Какой голландской живописи? – с недоумением подумал тогда Голландец. – Лука Лейденский? Дирк Якобс? Герард Гонтгорст? Почему это не указать?» Этот странный поступок составителей реестра коллекции и подтолкнул Голландца к тому, чтобы заняться осветлением данных о «нескольких полотнах голландской живописи».
Через два месяца он знал, что несколько – это три. Пейзаж Якоба Бакера, портрет крестьянки кисти Николаса Маса и – Голландец поначалу глазам своим не поверил – неизвестное полотно Винсента Ван Гога.
Неизвестное полотно Винсента Ван Гога!
От одной этой фразы должна пробирать дрожь. Она-то и повела его по хронике крушения и возрождения человеческих судеб. Еще через месяц он знал достоверно, что «Ирисы» Ван Гога в Москве. Осталось лишь вычислить, куда спятивший старик, вернувшийся из Франции, разбогатевший и обезумевший, спрятал картину. А он никуда ее не прятал. Подарил бабке, которая ждала его сорок лет. Бабка тоже спятила, но, прежде чем одуреть настолько, что перестала узнавать близких, подарила внуку.
Дойдя до Лебедева, последнего из обладателей «Ирисов», Голландец заметил одну особенность в своей мысленной речи. Всех, кто владел картиной, он называл то «безумцами», то «умалишенными». Не привыкший даже про себя давать кому бы то ни было такие эпитеты, он стал искать причину и вдруг обнаружил, что абсолютно прав в своих формулировках. Все, кто так или иначе властвовал над «Ирисами», были приговорены к безумию. Это не они властвовали над «Ирисами», это «Ирисы» властвовали над ними.
И картина Винсента сама решила свою судьбу. Из разряда официально разыскиваемых Комитетом – а такой статус произведение приобретало сразу, едва мысль о возможности существования чего-то великого и неизвестного закрадывалась в голову кого-то из экспертов – она перешла в разряд разыскиваемых Голландцем. А это означало приговор.
«Ирисы» не могли рассчитывать на длительное тюремное заключение, как несчастный Заманский. Картину ждала смерть. Но прежде чем привести приговор в исполнение, Голландец был обязан убедиться в ее вине лично. Все то время, что она жила у него, он проводил эксперимент на себе. Ничего не вышло. Он не утратил хватки, ясности ума и памяти. Требовался еще хотя бы один участник. Капитан вполне подходил на такую роль. Это стало ясно, когда он вошел в квартиру Голландца во второй раз. Он очень хорошо вписывался в образ нового «владельца» «Ирисов». Потому что Голландец почувствовал исходящую от него опасность. И потом, передача ему картины увеличивала количество испытуемых до четырех человек.
Доев пломбир, он опустил обертку в урну и вытер руки платком. Если капитан дома, он должен выйти. Непременно должен. Жена даст ему возможность отдохнуть пару часов, а после, сославшись на скорый вечер как гарантию нового отдыха, погонит на рынок. На парковку за машиной. В школу к сорванцам. В овощехранилище. Куда угодно. В большой семье спать днем даже после двух суток неусыпных бдений неприлично.
Едва Голландец спрятал платок в карман, из подъезда появился капитан. Сменивший форму на костюм, вполне приличный, выглаженный, в свежей рубашке небесно-голубого цвета, капитан торопился куда-то мелким, но частым шагом. Как ни ждал Голландец, а появление его все равно оказалось неожиданным. Пришлось даже газету развернуть.
Человек, более суток проведший на ногах, отказался от отдыха и помчался из дома, где его так ждали. Опыт общения с людьми в погонах подсказывал Голландцу, что занятый по горло человек поступает так в двух случаях: когда он соскучился по любовнице или когда по нему соскучилось начальство. Аромат какого- то горького парфюма волной затронул сидящего на лавочке Голландца и понесся вслед за хозяином. Слишком много лишнего для встречи с руководством. После «ночи длинных ножей» ответственному милиционеру нужно появляться перед полковниками слегка помятым, но энергичным. С перепачканными известкой или какой-нибудь другой дрянью коленками. А никак не в костюме от Славы Зайцева, выбритым до синевы и пахнущим как химкинский плейбой.
Сунув газету в урну, Голландец поднялся и направился вслед за капитаном. Когда они прошли таким образом пять или шесть парковок и три квартала, он начал подумывать о том, что капитана выставила из дома жена. Но на пересечении Северьяновой и Живова капитан замедлил ход и стал осматриваться.
«Он сам здесь первый раз», – понял Голландец.
Потом капитан вынул из кармана телефон и куда-то позвонил. Чтобы не мешать прохожим, он отошел к рекламному щиту. Голландец тут же этим воспользовался – пересек тротуар и быстро встал с другой стороны щита.
Менты не говорят по телефону громко. Даже в кабинете. Стоя за дверью, никогда не разобрать, о чем идет речь. А здесь, во время полуденной суеты, у самой дороги, Голландец даже и думать не смел, что что- то расслышит. Лишь изредка отстранялся от щита, чтобы заглянуть вниз. Как только ноги капитана шевельнутся в каком-то направлении, нужно тут же двигаться в обратном. Не хватало еще выйти из-за щита вместе с ним.
И только раз, когда на дороге возникло замешательство, до Голландца донеслось:
«Хорошо, я поднимаюсь…»
Голландец осторожно выглянул из-за щита. Как и следовало ожидать, капитан двигался к проезду между домами, чтобы там, во дворе, войти в нужный подъезд. Видимо, он добрался до последнего ориентира, до этого, например, рекламного щита, и теперь уточнил направление финишной прямой.
Однако финишная прямая оказалась удивительно кривой. Голландец, почти дыша в затылок капитану, вошел во двор, дождался, пока капитан закончит осмотр пространства за своей спиной, и вслед за ним вошел в подъезд. И тут же начались кошачьи игрища. Капитан по какой-то причине не любил лифты. Голландец еще подумал: «Не из-за сегодняшней ли ночи?» Поэтому к квартире милиционер поднимался пешком. Обут он был в туфли, и ступать шаг в шаг за ним в кроссовках было мучительным удовольствием. Удовольствием потому, что капитан не слышал ничего, кроме стука собственных подошв, а мучительным, поскольку Голландец с трудом попадал в ритм. Милиционер шагал как-то странно, как пьяный. Складывалось впечатление, что после каждого шага он опирался плечом на стену. Этой ночью капитан все-таки устал. Но было что-то, что заставило его отказаться от отдыха. И это не служебная необходимость, факт.
На четвертом этаже капитан остановился. Голландец, уже занеся ногу над следующей ступенью и перенеся вес тела вперед, понял, что сейчас придется-таки шлепнуть ногой. Уже падая вперед, он завалился на бок и вцепился в перила. Их вид, безупречно монолитный, мог выдержать, как показалось Голландцу, даже слона.
«Как только перестаешь следовать главному правилу жизни, происходит катастрофа», – пронеслось в его голове, когда перила под его весом качнулись и издали в подъезде такой полифонический звук, что спина Голландца покрылась гусиной кожей.
Все на самом деле не то и не так, как кажется. В это можно не верить. Но следовать такому простому правилу нужно всегда. Когда-нибудь оно станет подсказкой при решении задачи, где неправильный ответ означает смерть.
Он отстранился от перил и прижался спиной к стене.
И тут же услышал, как перила сыграли еще раз. Нет сомнения – это в них вцепился капитан. И сейчас он смотрит вниз.
– Перестань хулиганить, мерзавец!
Голландец похолодел. Это сказал капитан?!
– Куда, урод! Без намордника не пущу!..
Сердце стучало так, что рюкзак между спиной и стеной работал как ортопедический матрас. Тело Голландца вибрировало и не могло остановиться.
– Все, закрыли дверь. Теперь пошли, сукин сын!
Ответом был резкий «гав». Какая-то старуха вызвала лифт, по подъезду раздался стон тросов. Только бы капитан в это время не решил спуститься вниз на цыпочках. Хороша будет встреча. Истек один
