Ширяй вернулся только на Покров: худой, в лохмотьях, простуженный и усталый. Млад к тому времени едва начал ходить. Ширяй пришел ночью и долго стучался в окно, потому что Дана запирала двери. К тому времени никто не верил в его возвращение, и даже надежда на то, что он жив, таяла с каждым днем.
Млад проснулся от стука по стеклу и вначале испугался: что-то случилось. Дана спала — она в эти дни много спала, до появления ребенка оставалось совсем немного времени. Млад выглянул в окно, но в кромешной темноте ничего не увидел.
— Это я, Мстиславич, — услышал он и сначала даже не поверил — его не удивил бы никакой морок.
Млад кинулся к двери едва ли не бегом, Ширяй не успел подняться на крыльцо, когда он распахнул дверь ему навстречу.
— Здорово, Мстиславич, — сказал парень и хотел пройти в дом, но Млад обнял его и прижал к себе.
— Здравствуй, — шепнул он, — я перестал надеяться…
Ширяй подозрительно засопел и дернулся, но быстро взял себя в руки, обнимая учителя.
— Как я продрог, Мстиславич… — в конце концов, сказал он хрипло.
— Сейчас. Чай поставлю. Баню стоплю. У нас тепло, вечером печку топили. Заходи, заходи! Где ж тебя носило? Что с тобой приключилось?
— Я в Ладоге был. Долго не мог уйти, там же шведы, — Ширяй сел за стол.
Млад зажег свечу и принялся раздувать самовар.
— Как ты туда попал?
— Заблудился. Вышел на Оять, оттуда на Свирь. Только я не знал, что это Оять и Свирь! — он усмехнулся, — хорошо, догадался к Ладоге повернуть, а не к Онеге!
— А коня куда дел?
— Да его волки задрали еще по пути туда. Ночью. Чего меня не тронули, я так и не понял.
— До Белозера-то добрался?
— Да, — Ширяй сник.
— И однорукого кудесника видел?
— Видел, Мстиславич. Никакой он не кудесник. Он такой же, как Белояр, только старше намного.
— Тебе-то откуда знать? — Млад улыбнулся.
Ширяй пожал плечами:
— Да видно. А даже если он и кудесник, все равно он никуда не пойдет.
— Это другое дело. Ты читал сказку про лису и виноград?
— Какая разница, — Ширяй вздохнул, приподнимая плечи, — кудесник он или нет, он не хочет, понимаешь? То ли боится, то ли ленится. Я не понял. Я две недели у него в ногах валялся, как дурак.
— Да ты, наверное, грубил и угрожал, — Млад усмехнулся.
— Ничего подобного! А то я не знаю, когда можно грубить, а когда нельзя! Ну, под конец, конечно, я ему высказал. Что он предатель.
— Не помогло?
— Неа. Он это… созерцает. Наслаждается каждой секундой, прожитой в этом мире.
— Может быть, он что-нибудь посоветовал тебе? Предложил? Научил? Или ты не слушал?
— Научил… Предложил остаться, вместе с ним на воду глядеть. Говорил, что может мне многое рассказать.
— А ты, наглец, что ответил старому человеку? — Млад сел за стол напротив него.
— Я сказал, как только разберусь с Иессем, так сразу и приеду на воду смотреть… — буркнул Ширяй зло и самоуверенно.
— Другого я и не ждал.
— Мстиславич, а что ты хотел? Чтоб я его байки слушал до зимы?
— Нет. Я хотел всего лишь, чтоб твой отказ прозвучал мягко и уважительно. Ну, а Вернигору ты там видел?
— Нет. Не дошел до Белозера Вернигора. Никто его там не видел и не слышал.
Млад не стал рассказывать Ширяю о разговоре с доктором Велезаром, но его слова подтвердили то, о чем говорил доктор: Вернигора где-то рядом, он никуда не уходил!
А на следующую ночь родился сын Добробоя — он словно ждал возвращения Ширяя, заранее признавая его своим приемным отцом. Роды были очень тяжелыми, мальчик оказался крупным, а его мать еще не стала настоящей женщиной, не успела приобрести зрелой крепости и широкой кости.
Ширяй ходил вокруг бани, где две сычевские повитухи принимали роды, заглядывал в окна, но не выдержал в конце концов и побежал в университет, звать врачей.
Он первым из мужчин увидел младенца, хотя некровной родне не положено смотреть на детей в первые дни их жизни, а вернувшись домой, рассказывал Младу, захлебываясь от восторга, какой это замечательный парень, какой у него бас, и как он похож на своего родного отца.
— Мстиславич, знаешь… Я хотел с тобой посоветоваться, хотя ты в этом и не смыслишь ничего.
— Ну-ну, — усмехнулся Млад.
— Наверное, мне надо жениться на его матери. Как ты считаешь?
— Не думаю, что это хорошая мысль.
— Почему?
— Потому что ты не любишь ее. Разве я не прав?
— Ну, в общем-то конечно… — Ширяй насупился, — Я думал жениться на обеих…
— Еще лучше, — рассмеялся Млад.
— А что? Следующим летом я сам буду подниматься, мне хватит денег. Университет закончу. Дом построю.
— Дело не в деньгах. Ты хочешь, чтоб одна жена была у тебя любимой, а вторая — нет? Ты думаешь, ей хочется, чтоб ты ее всю жизнь жалел и считал обузой?
— Да не будет она мне обузой!
— Знаешь, я думаю, пусть она остается свободной. Она еще очень юная. Семья поможет ей растить ребенка, голодать они не будут, а с ребенком ей будет легче выйти замуж, никто не усомнится в ее способности рожать детей. Жизнь очень длинная, почему ты отбираешь у нее право полюбить второй раз?
— Она говорит, что никогда не забудет Добробоя, — проворчал Ширяй.
— Ну и что? Когда мне было пятнадцать, я тоже думал, что никогда не полюблю никого, кроме Олюши, однако в шестнадцать у меня уже была Забава.
— Женщины не такие, как мы.
— Может быть. Спроси у Даны Глебовны.
— Вот еще! — фыркнул парень.
Млад подумал, что Ширяй на самом деле еще не дорос до самого себя. Страдания сами по себе не прибавляют опыта, только лишают некоторых заблуждений, но далеко не всех; а умение принимать мнимое за действительное — счастливое свойство юности.
Первый снег выпал ночью, и, хотя Млад не сомневался в его появлении, все равно обрадовался. Совсем недавно он еще сожалел об уходящем лете, потом любовался осенью — ее яркими красками и мутными, долгими дождями, а теперь восхищался наступлением зимы. Мир, в котором он жил, был прекрасен… Млад понимал однорукого кудесника: наслаждаться каждой прожитой секундой, особенно, когда их осталось так мало — в этом есть высший смысл. Доктор Велезар снял с него бремя ответственности за судьбы Новгорода и князя, и необычайная легкость с тех пор не оставляла его. Просто жить! Ловить каждую секунду, проведенную в этом мире! Опасность потерять этот мир обостряет любовь к нему.
Дана начала рожать в полдень, Вторуша привела повитуху, Млад — старенького врача, которому доверял с тех пор больше, чем остальным. Его, конечно, не пустили в баню, и он сидел на ее пороге,
