хоть матери побаивался, но уже претендовал на роль старшего мужчины в доме. Впрочем, к его отцу в Рядке относились с уважением – он шил сапоги, да такие, что проезжие покупали их по нескольку пар и везли на продажу в город.
Прозвище свое Федька получил за злобность характера, явно унаследованного от матери, потому что отец его за всю жизнь и мухи не обидел. Парень же бросался с кулаками на каждого, кто осмеливался ему не угодить, не раз бывал бит за это товарищами, но более покладистым от этого не становился.
Нечаю Федька сказал, что хочет изучать грамоту вместе со всеми, а если за это надо платить, то он велит отцу и тот заплатит сколько надо. Он, оказалось, давно собирается в город, хочет выбиться в люди, а без грамоты это никак невозможно. Три дня он завидовал бондаревым ребятам, но, узнав про Ивашку Косого и сыновей кузнеца, решил договориться с Нечаем сам. Нечай посмотрел на Мишату, тот дал добро и потребовал с Федьки рубль в год. Вечером приходил Федькин отец и предложил вместо денег привезти бумаги: жена его была настроена против грамоты, города и «всех этих выдумок», называла Нечая проходимцем, а бумагу по полушке за два листа давал за сапоги какой-то его знакомый купец. Мишата, покачав головой, согласился, а Нечай так очень обрадовался – идея с берестой ему вовсе не нравилась.
Но утром, как только позавтракали, в дом постучался староста. Он пришел не один – вместе с Афонькой, Некрасом и вчерашним пивоваром, родственником Микулы.
– Говорил я тебе, сиди дома… – проворчал староста Нечаю, не успев поздороваться.
Афонька откровенно радовался, Некрас оставался угрюмым, а пивовар слегка смешался, натолкнувшись на мамин взгляд. Мишата усадил гостей за стол, а Нечай, ни слова не говоря, закатал рукав и сунул локоть Некрасу под нос.
– Во. Видел? На месте шрам.
Некрас отвел глаза и промолчал. Пивовар посмотрел на него одним глазком и снова потупился.
– Отец Афанасий, вот, миром все решить предлагает, – вздохнул староста.
– Ага, – кивнул Нечай, – не иначе бесов из меня хочет выгнать. Связать цепями и узами и гонять по пустыне,[11] а?
Поп посмотрел на него, ничего не понимая. Даже если он читал Евангелие, то это было давно, он успел подзабыть.
– Тьфу на тебя, богохульник! – Афонька перекрестился, – чего городишь-то?
– А что я такого сказал? Я еще ничего такого не говорил, – широко улыбнулся Нечай.
– Я тебе помочь пришел по-христиански, так сказать, по-отечески. Добрым советом. А ты сразу зубоскальствовать, – кротко вздохнул поп.
– К исповеди пойти не могу. Мясо вчера ел, вино пил, и сегодня сметанки навернул за завтраком.
– Ну, это невеликий грех, я тебе его без епитимии отпущу. В общем, мы подумали тут… Ежели поклянешься Богородицей, что ты не оборотень, люди должны тебе поверить.
– Клянусь Богородицей! – захохотал Нечай и развел руками.
– Не юродствуй! – Афонька топнул ногой, – при всем честном народе, в храме, перед ее ликом. Исповедуешься, как положено, причастие примешь, ну, храму кое-чего пожертвуешь там…
– Да за мои грехи ты меня к причастию не допустишь!
– Ну, это я посмотрю, конечно… – поджал губы Афонька, – но добрым делом любой грех искупить можно…
– Так-таки любой? – Нечай недоверчиво нагнул голову.
– Ну… Это от размера доброго дела зависит. И потом, что за грехи у простого человека?
– А доброе дело – это храму пожертвование?
– Вот какой ты… Плохо о людях думаешь, по себе меришь, – надулся Афонька, – а я совсем не то имел в виду.
– А что же? – Нечай поднял брови.
– Да дров надо на зиму запасти, и стенки в церкви проконопатить… За лето птицы всю паклю вытаскали, из щелей дует.
– Я так и знал, что ты своего не упустишь, – скривился Нечай.
– Это не для меня, это для всего прихода доброе дело.
Нечай подумал немного, вздохнул и устало сказал:
– А иди-ка ты, отче, к лешему со своими добрыми делами… Богородицей я поклялся, если этого мало – собирайте сход.
Староста крякнул, Мишата поднялся и заскрипел зубами, Некрас с пивоваром переглянулись многозначительно, и мама не удержалась:
– Нечай! Ну что говоришь-то? Ты думаешь, что говоришь?
– Думаю, мам, думаю. И в захребетники,[12] да еще и задарма, к отцу Афанасию не пойду.
– Да что ты выдумал! Какие захребетники! – мама всплеснула руками, – Чего уж плохого – дров в храм привезти, да церковь поправить! Всем ведь хорошо будет.
– Вот если всем хорошо будет, пусть все дрова и возят. Собирайте сход, надоело это все!
– Ну, сход – так сход, – прищурился Некрас и поднялся с места, – пошли, отец Афанасий, все с ним ясно.
Староста покачал головой и тоже встал. Афонька был явно разочарован и сразу поскучнел.
Мишата молча смотрел, как гости одеваются, сжимал кулаки и гонял желваки по скулам. Нечай подумал, что стоило бы уйти до того, как гости выйдут за ворота, так ведь Мишата догонит и опять начнет ругаться при всем честном народе.
– Ну? – Нечай взглянул на брата, когда дверь за гостями закрылась, – хочешь мне по зубам дать? Так дай, чего уж…
– Одевайся, пошли, – угрюмо ответил Мишата.
– Мишата! – мама испугалась и схватила его за руку, – ты что придумал?
– Мам, все хорошо, – успокоил ее Нечай, и, нагнувшись к ее уху, шепнул, – все равно я его сильней…
– А ты все веселишься, все смешно тебе! – мама стукнула его кулачком по лбу и дернула за челку, – над отцом Афанасием глумился, над братом смеешься!
– Мам, я над братом вовсе не смеюсь, – Нечай сделал серьезное лицо, – правда.
– Одевайся, – повторил Мишата со злостью.
– Вот видишь, он велит одеваться – я одеваюсь… – Нечай накинул полушубок.
Полева проворчала что-то себе под нос и стукнула по затылку Гришку, который вздумал хихикнуть.
Нечай не сомневался, что Мишата хочет поговорить так, чтоб их никто не слышал, и, наверное, поведет его в баню: где еще можно посидеть вдвоем? Но брат, не оглядываясь, подошел к калитке и вышел со двора. Нечай пожал плечами и направился за ним.
– А теперь скажи мне, – вполголоса начал Мишата, когда они отошли от дома, – почему ты в церковь отказываешься ходить?
– Не хочу, – хмыкнул Нечай.
– Ты, может, раскольник? – еще тише спросил брат.
– Нет. Я не раскольник, – успокоил его Нечай.
– Тогда объясни мне, почему?
– Думаешь, я на самом деле оборотень? – Нечай насмешливо посмотрел на брата снизу вверх.
– Нет, не думаю, – Мишата сплюнул, – я просто хочу понять.
– Мне этого не объяснить.
Право, не рассказывать же Мишате про рыжего Парамоху, про писание, полное ханжества и жестокости, про балаган, которым была смерть Иисуса…
– А ты попробуй. Может, я пойму.
Нечай скривился.
– Я был в монастырской тюрьме… – сказал он.
Мишата остановился и посмотрел на него удивленно и пристально.
– Как ты туда попал?
