налетом не было видно текстуры дерева. Теперь идол ожил. Ожил окончательно. Его лицо испещряли морщины мудрого старца, его платье развевалось под дуновением легкого ветра, борода опускалась на грудь, на открытый чистый лоб падала прядь волос. Даже если это просто дерево, его делал великий мастер.
Нечай обошел истукана со всех сторон, подправляя и подчищая резьбу.
– Здорово, – сказал он Груше, – ты видишь? Совсем как живой.
Она кивнула, касаясь идола пальчиками.
Порыв ветра неожиданно тронул ветви дубов вокруг – словно прозвучал чей-то вздох. Лик древнего бога – высокого, торжествующего, горделивого – посмотрел на Нечая сверху вниз. Сила. В этом лике пряталась несокрушимая сила, и идол расточал ее во все стороны, делился ею, не скупясь. Этому богу не нужны ни младенцы, ни девственницы.
– Ну что? Вырубим эти колючки? – спросил Нечай у Груши.
Она закивала, довольная.
Шиповник рос густо: с ним Нечай тоже возился долго, что-то вырубая, что-то спиливая. Если бы не рукавицы, которые дала ему мама, он бы с колючими кустами не справился. Постепенно вокруг истукана образовалось открытое пространство: не поляна даже, а нечто вроде колодца на самом дне леса.
– Ну что, древний бог? – спросил Нечай, – посветлей тебе стало? Или дубы тоже надо срубить? Тут мне помощник нужен, одному никак…
Груша улыбалась и прыгала вокруг истукана.
– Знаешь, – сказал ей Нечай, – гробовщик говорил, что идол защищает Рядок от нечисти. Как ты думаешь, может, теперь чудовища не станут на нас нападать?
Груша помотала головой.
– Нет? – Нечай удивился.
Груша, оскалившись, изобразила зверя, потом подошла к идолу, все еще сгибая пальцы и поднимая верхнюю губу, как котенок потерлась о его деревянные сапоги и погладила сама себя по голове.
– Ничего не понимаю. То ты их леденчиками кормишь, то по головке гладишь… – хмыкнул Нечай, – это же чудовища.
Она снова покачала головой и широко улыбнулась.
День шестой
Ненависть… Яркая, как солнце, бьющее в глаза. Она кричит и колотит в грудь изнутри, как в прутья клетки.
– Не любишь? – хохочет рыжий и снова хлещет плеткой по ногам, – быстрей будешь шевелиться! Я тут наведу порядок! Ползаете, как сонные мухи! Быстрей, я сказал!
Нечай тащит трехпудовый короб на телегу, тащит в руках, потому что после дождя вокруг грязь, и волочить по ней короб слишком тяжело. Рыжий развлекается тут третий час подряд, и ноги исхлестаны до крови не только у Нечая. Неужели никто не свернет ему шею? Сейчас, когда он пеший?
Плетка жалит кожу, Нечай вздрагивает, скрипит зубами, но не может удержаться и шагает вперед быстрей. Рыжий хохочет заливисто, по-детски. На нем надет нарядный красный кафтан поверх рясы, красные сафьяновые сапожки перепачкались глиной, а высокая соболья шапка сползла на затылок, потому что он смеется, запрокидывая голову назад. До телеги шагов двадцать, и он успеет хлестнуть еще десять раз, прежде чем бегом вернется к весам: гнать к телеге следующего колодника.
– Еще быстрей!
Плетка впивается в тело, и Нечай не выдерживает, останавливается и медленно поворачивается назад.
– А ну двигай! – кричит ему рыжий. Он ничего не боится, он не понимает, что играет с огнем, он не верит, что те, кого он называет зверьем, на самом деле звери, и дразнить их опасно. Нечай швыряет короб на землю, и плетка рассекает лицо, едва не задев глаз. И только в последний миг на лице мальчишки мелькает страх, но отступить он не успевает.
Нечай захлестывает его шею цепью, соединяющей кандалы, туго оборачивает ее вокруг горла и валит щенка лицом в грязь. Ненависть хлещет из него фонтаном: рыжий хрипит и беспорядочно машет руками, царапает цепь и сучит ногами, а Нечай бьет его лицом об землю, словно хочет накормить глиной досыта.
Трое надзирателей хватают Нечая за руки, но он им не уступает, и рвет руки в стороны, затягивая петлю на шее рыжего еще туже. У того изо рта вываливается распухший красно-синий язык, и Нечая бьют по голове несколько раз подряд, отчего тело становится ватным и непослушным. Один из надзирателей ловким движением вышибает клин на одном запястье и заламывает освобожденную руку за спину, так что она хрустит. В глазах темнеет на мгновение, но боли Нечай не чувствует. Он долго ничего не чувствует.
Рыжий плачет навзрыд, хрипит и кашляет, размазывая грязь по лицу, когда Нечая за руки волочат в сарай.
– А тебе говорили, – укоризненно, как ребенку, говорит монах рыжему, – тебе говорили!
Он открыл глаза в полной темноте. Только махонький огонек лампадки еле теплился в красном углу, ничего не освещая, даже образа, которому был зажжен.
Третью ночь подряд ему снился рыжий монах – младший боярский сын, отданный отцом в монастырь, чтоб не дробить вотчинную землю на куски. Нечай до сих пор жалел, что не убил его, и до сих пор радовался той своей выходке, за которую заплатил ничуть не дороже, чем его жертва. Говорили, Нечай повредил ему что-то в горле, и после этого рыжий всегда хрипел и никогда больше звонко не смеялся. Впрочем, он очень быстро уехал с рудника в обитель, а потом, говорили, перебрался в столицу, под крыло самого патриарха – Нечай не сомневался, что парень далеко пойдет.
Все он чувствовал тогда: и как сломали руку, и как били палками по пальцам и по голове, и как тащили по грязи, и как прибили кандалы к стене острога, нарочно так, чтоб тяжесть пришлась на сломанную руку. Нечай лишь злорадно улыбался, чем разъярял надзирателей еще сильней. Монахи любили рыжего, хотя и посмеивались над ним. Так дворовые дядьки любят барских детей пуще собственных, балуют их и прощают любые шалости.
Он приходил потом к Нечаю, когда смог говорить, верней, шипеть. Приходил, и шипел в лицо:
– Тебя кнутом Благочинный велел бить. Нравится?
Нечай усмехался ему в ответ.
– Я нарочно приду смотреть. На рожу твою буду смотреть, понял? И вопли твои слушать. Будешь хорошо просить, я, может, тебя и пожалею. А может и нет, я еще не решил. Но ты все равно проси.
От его шипения Нечаю и вправду делалось жутко, к тому же у него нестерпимо болела рука, и висеть на кандалах он устал до обмороков. И злорадство постепенно сошло на нет, выветрилось, растворилось в усталости и боли.
– Приходи. Посмотри, – отвечал он рыжему. И жалел, что не успел его убить.
Нечай повернулся на другой бок: хватит. Лучше вспоминать о том, как хорошо было в бане накануне вечером, как горячий пар прочистил горло, размягчил кожу, даже узловатые мышцы пропитались влажным жаром, налились, разгладились. И отмороженные уши перестали гореть и из красно-фиолетовых превратились в синие.
«Этому все понравится. Беглый колодник. Или под кнут за побег или на костях с бабами кувыркаться»… Прав Туча Ярославич. С бабами поинтересней будет. Еще одного раза Нечай пережить не сможет. Ему отчетливо представился звук, с которым кнут рассекает воздух – низкий и долгий шорох с присвистом, и руки сами собой сжались в кулаки, и по телу пробежала судорога. Ничего на свете он не боялся с такой силой: ни смерти, ни зубов и когтей неведомых чудовищ – ничего.
Хватит! Он перевернулся на спину и положил руки под голову. Лучше подумать о том, какие картинки рисовать ребятам для следующих букв. Через пару недель они выучат всю азбуку, и тогда им нужно будет читать. Нечай с отвращением представил, как вместо слов, с которыми они встречаются на каждом шагу, им придется ковырять непонятные фразы писания, или молитвослова, или еще чего-нибудь подобного, где они не встретят ни баб, ни бубликов, ни мисок, ни ворон. Нечай никогда не видел других книг, кроме священных. Наверное, других книг и не бывает. Федька-пес, чего доброго, бросит учится… Ведь главное – понимать, что ты читаешь, видеть за буквами смысл. А какой смысл найдут в писании детишки, которые слушают проповеди Афоньки и бабушкины сказки? Вот если бы они могли читать бабушкины сказки, тогда, может
