– И так все будет честно, – проворчал Туча Ярославич, зыркнув на старосту.
– Больше никто не придет? – спросил у Афоньки Елисей, – все?
– И так хватает, – буркнул боярин, – садись, Лешка, не мозоль глаза. Разбирательство будет долгое, так что пора начинать.
При его словах Ондрюшка зевнул еще раз, оглядев собравшихся тоскливым взглядом ученика, безнадежно ждущего конца урока в самом его начале.
Нечай откинулся на стену – в боярских хоромах натоплено было жарко, но он все равно оставил полушубок на плечах. Чего там долго разбираться-то? Все ясно.
– Сядь по-людски! – зашипел Мишата ему в ухо, – чего развалился?
– С отца Гавриила пример беру – наверное, так на разбирательствах положено сидеть, – прыснул Нечай.
Мишата скрипнул зубами и хотел сказать что-то еще, но тут заговорил Туча Ярославич, и брат примолк.
– Итак, начнем… Отец Афанасий обратился ко мне с жалобой на своего прихожанина, Бондарева Нечая, Потапова сына. Я, по праву собственности на землю, где Бондарев живет с матерью и братом, должен провести разбирательство. Или вынести наказание, или передать бумагу в архиерейский суд, если преступления Бондарева должны караться смертью.
Нечай почувствовал, как вздрогнул сидящий рядом Мишата. Туча Ярославич зачитал тем временем бумагу и велел Ондрюшке записывать все, что происходит: тот заскучал еще сильней.
– Я насчитал восемь статей, – продолжил боярин, – начнем с самого легкого, что ли? С оскорбления духовного лица.
– Оскорбление духовного лица не может быть самым легким проступком, – перебил Гаврила, – с блуда надо начинать.
– Однако за оскорбление духовного лица полагается заплатить деньги в церковную казну, а блуд – это уже серьезней…
– Какая разница? – Гаврила пожал плечами.
– Значит, оскорбление духовного лица. Послал отца Афанасия к лешему, – без тени улыбки процедил Туча Ярославич, не обращая на Гаврилу внимания.
– Послал! Послал! – радостно выкрикнул Афонька, – у меня и свидетели есть. Вот.
Туча Ярославич повернулся к Нечаю с перекошенным лицом.
– Да я и не отрицаю, – Нечай пожал плечами, – чего от всей души не скажешь… Я и остального не отрицаю, зачем долго разбираться?
– Сиди и молчи, – мрачно ответил ему боярин, – значит, послал к лешему и всячески глумился… пиши, Ондрюшка.
– Давай про блуд, все ясно, – Гаврила перевалился с одного бока на другой.
– Блуд… Сначала прелюбодеяние. Значит, любился с чужой женой.
– Да, – вставил Афонька, поджав губы.
– И свидетели есть? – поднял брови Гаврила.
– Нету свидетелей, – вздохнул Нечай, – никто нам свечку не держал… И, я думаю, тут не без тайны исповеди, а, батюшка?
Афонька покраснел и надулся.
– Пиши, Ондрюшка – свидетелей нет, но Бондарев факта прелюбодеяния не отрицает.
– А жаль… Позвали б сюда эту чужую жену, да спросили у нее как следует… – Гаврила потянулся, – про блуд давай. Страшное преступление против Бога…
– Портил девок… – протянул Туча Ярославич, глядя в бумагу, – свидетели есть?
– Да весь Рядок говорит! – приподнялся Некрас, – зачем свидетели?
– Мало ли, что ваш Рядок говорит…. – Туча Ярославич сморщился, – в прошлом году весь Рядок говорил, что я тайно обвенчался с дворовой девкой и она от меня законного сына родила… Свидетели есть? А, Бондарев? Или ты и этого не отрицаешь?
– Отрицаю, – ухмыльнулся Нечай.
Гаврила выпрямился и потер руки:
– Ну, зовите девку!
– Какую девку? – Нечай поднял брови, – если я их не портил?
Афонька потупился и покраснел еще сильней, Некрас тоже смутился и толкнул в бок пивовара, который хотел что-то сказать. Хозяин трактира усмехался в усы.
– На нет и суда нет, – вздохнул Туча Ярославич – Гаврила поскучнел и снова развалился на стуле, – обучает христианских детей без разрешения… За это я что-то наказания не припоминаю, но вместе со всем остальным выглядит как смущение умов… отложим пока…
– Да нету никакого смущения умов, – бесцеремонно встрял кузнец, – нету же! Ну, буквы он с ними разучивает, картинки рисует, на счетах считать учит… Что ж плохого-то? Чем же наши дети хуже поповских? А детки-то его как уважают, в рот смотрят! Я думал Стенька мой – лоб здоровенный – будет только мешаться, а он каждый вечер ждет, когда же к дяде Нечаю идти пора!
– Кто ж знает, чем это он так детишек привадил? – ехидно возразил Афонька, – может, он о дьявольском соблазне им нашептывает?
– Не нашептывает он ничего! – Мишата поднялся, – при мне он их учит, при жене моей. Почему мои дети не могут грамоте учиться? Кто мне может запретить?
– Да зачем твоим детям грамота, а? Они что, монахи? Книги священные переписывать собираются? – устало, с презрением спросил Гаврила.
Мишата так громко втянул в себя воздух, что Нечай решил, будто недалеко до еще одного оскорбления духовного лица.
– Чтоб имя свое на своем товаре написать умели, – брат поднял голову.
– Ну зачем, зачем, объясни? – Гаврила скривился, – ну придумай знак какой-нибудь, личное клеймо. Имя-то зачем?
– Знак – это знак, а имя – это имя. Мои бочки меня переживут, и моих детей, а имя останется…
– Бочки! – фыркнул Гаврила, – нашел, чем гордиться!
Нечаю захотелось дать ему по морде. Просто подойти и дать, чтоб заткнулся.
– Я человек простой, – Мишата сел и опустил голову, – но работу свою люблю и делаю хорошо. И мне люди за это только спасибо говорили…
– И поэтому надо имя на бочках писать, что ли? – Гаврила расхохотался.
– Закрой брехало… – Нечай приподнялся, но Мишата тут же дернул его за пояс, усаживая на место.
– О! Ты слышал, Туча Ярославич! Он опять оскорбляет духовное лицо! – Афонька выставил вперед палец.
Боярин посмотрел на Гаврилу, потом на Нечая, потом на Афоньку и покачал головой.
– Правда что, Гаврила, помолчи… Свидетели утверждают, что смущения умов не происходит. Все равно: без разрешения архиерея, по своему усмотрению детей учить нельзя. Все слышали? Только нам этого еще не хватало, ко всем нашим прегрешениям…
– Имя писать… – хихикал Гаврила, – на бочках…
Нечай поднялся рывком, ударил Мишату по руке, когда тот снова попытался удержать его за пояс, и подскочил к столу, перегибаясь и хватая Гаврилу за воротник.
– Ты, сука! Ты в жизни своей ничего руками не сделал… – он недоговорил – Гаврила врезал ему кулаком в солнечное сплетение: на вдохе, так что в голове помутилось. Наверняка нарочно ждал подходящего момента! Но воротника ризы Нечай не выпустил, пригибая шею расстриги вниз, вслед за собой.
– Гаврила, твою мать! – рявкнул Туча Ярославич, – я тебе сказал помолчать!
Боярин поднялся, опрокидывая стул, и скрутил расстриге руки назад. К Нечаю сзади подоспели Мишата и кузнец, разжали ему пальцы – он не сильно сопротивлялся – и бросили обратно на лавку: разогнуться он еще не мог. Эх, надо было дать по морде и отскочить! Гаврила продолжал невозмутимо хихикать, Ондрюшка поднимал стул и подпихивал под задницу Тучи Ярославича, Мишата сопел, а Нечай все никак не мог вдохнуть.
– Хватит! Устроили тут! – Туча Ярославич сел и посмотрел в бумагу, – дальше идем! Начнем с того, что
