Нечаю кулаки, и матерные проклятья полетели в небо, разгоняя снежинки в стороны: он хотел, чтоб бог его услышал, он хотел голосом пробить небосвод, и чувствовал, как его слова превращаются в осязаемые сгустки и обретают силу. И если раньше он всего лишь смеялся, уверенный в том, что богу нет дела до его слов, то теперь ненависть жгла его горло, ненависть, накопленная за пятнадцать лет, билась под ребрами, и он выплевывал ее, надеясь, что на этот раз бог не сможет его не заметить.
Стенька слушал Нечая, прижимаясь к крыльцу: лицо его побледнело, и глаза широко распахнулись – парень испугался. Нечай не смотрел на него – ему было не до того: его шатало из стороны в сторону, голова раскалывалась, и от напряжения подрагивали колени. Он так и вышел со двора, не взглянув на Стеньку, и ничего ему не сказал, продолжая шептать проклятия себе под нос.
В поле мело сильней: Нечай, сжимая в руке топор, шел почти наобум, не видел ни леса впереди, ни Рядка сзади. Проклятия еще срывались с губ, он скорей подбадривал себя ими, чтоб легче было идти: ноги путались в снегу, спотыкались; полотенца, которыми была обмотана спина, потихоньку пропитывались кровью, и боль царапала его все сильней: то острая, режущая, то тупая, натягивающая сухожилия и туманящая голову. Снег летел в лицо и за шиворот, набивался в сапоги, облеплял голые руки, снег мешал идти вперед, ветер дул навстречу, и каждый следующий шаг давался Нечаю тяжелей предыдущего.
Он, наверное, слегка сбился с пути, потому что добирался до леса гораздо дольше, чем надеялся, и очень устал: вместо проклятий с губ слетали всхлипы и хриплые стоны. Нечай остановился у первого же дерева и, опираясь на него, стоял несколько минут, надеясь, что боль немного утихнет.
Снег приглушал звуки, и ему казалось, что на краю леса он совершенно один. Мир сузился, сжался – клочок поля среди метели, и кусок леса, и в этом лесу стоит несокрушенный истукан. Пока несокрушенный. Пусть это бесполезно, пусть это глупость, вроде раскольничьей! Пусть! Он должен посмотреть им в лицо вместе с древним богом. Он должен стоять рядом с ним.
Нечай оторвался от дерева и, пошатнувшись, шагнул вперед. Несокрушимый истукан. Он столько лет пролежал в земле, но остался целым. И теперь… Будь что будет. Какая разница, что после этого будет? Испокон века люди шли на смерть ради богов, неужели все они были глупцами?
Святыня? Нет, наверное, нет… Если всякое светлое пятно своей жизни считать святыней… Нет. Но Нечай сказал однажды, что готов платить за неверие. Что ж, пришло время. Там, где летом играют мертвые дети, гуще растет трава… Мир рухнет, если идола сожгут, ниточки, пронизывающие эфир, стянутся в узел…
Нечай вдруг подумал, что опоздает. Среди деревьев ветер утих, и теперь он отлично слышал скрип снега под ногами. Ему почудилось, что до него доносится треск горящего костра: Нечай испугался и прибавил шагу. И оказался прав – через несколько минут его догнал топот копыт, а за ним – скрип снега под множеством сапог.
Нечай успел первым выйти на поляну, расчищенную когда-то от кустов шиповника. Вылепленный стол у подножия идола завалило снегом, но колосья, оставленные Дареной, выбивались наверх, словно прорастали; развалины снежного городка возвышались рядом бесформенным сугробом. Нечай поудобней перехватил топор – это не узкая лестница, ведущая в башню.
– Это – мое… – шепнул он сам себе.
И снежный стол, и колосья, и рухнувший городок…
Первым из-за деревьев показался Туча Ярославич, за ним – Гаврила, потом – отец Афанасий с кадилом в руке. Следом вынесли лик Богородицы, Николу-угодника, еще какие-то узкие лица с круглыми щечками и губами, сложенными бантиком… Людей было так много… Вот только Радеево семейство почему-то не появилось.
Нечай разогнул спину и расправил плечи.
Боярин спешился и кинул поводья кому-то из дворовых.
– Это опять ты? – спросил он устало, с легкой, снисходительной улыбкой на губах.
– Это я, боярин, – кивнул Нечай и почувствовал, будто изнутри его толкает какая-то сила: чужая сила. И держать плечи расправленными не так тяжело, как показалось сперва.
– Уйди отсюда, – Туча Ярославич едва не рассмеялся.
Нечай покачал головой:
– Это – мое. Подойди и возьми, если сможешь.
– Кондрашка! – оглянулся Туча Ярославич, – убери его с дороги. Он портит нам крестный ход.
Сила и злость застили глаза: наверное, Нечай убил бы всякого, кто попробовал приблизиться. Кондрашка вышел вперед, посмотрел на Нечая, почесал в затылке и в испуге шагнул обратно.
– Зарубит же… – он пожал плечами.
Нечай медленно кивнул.
– Позволь-ка мне, Туча Ярославич… – вздохнул Гаврила, спешился и кинул шубу Кондрашке на руки, – нечего людей зря подставлять. Я и один с ним справлюсь.
– Нет уж, отец Гавриил… – усмехнулся боярин, – знаю я тебя, и чего ты добиваешься, я тоже знаю…
– И что? – Гаврила улыбнулся широко и цинично, – тебе не нравится такой исход?
– Да какого лешего вы с ним возитесь! – выкрикнул из-за Афонькиной спины Некрас, – вязать его, и дело с концом.
– Давай, вяжи, – прошипел Нечай сквозь зубы, – начинай…
Афонька растерянно смотрел то на боярина, то на расстригу, то оглядывался за спину, помахивая кадилом – он явно не знал, что делать и что говорить. Туча Ярославич, несмотря на уверенную усмешку на губах, тоже посматривал нерешительно, словно напряженно думал о чем-то своем.
– Боярин, – вполголоса сказал Гаврила, заметив его замешательство, – мы еле-еле мужиков успокоили, а тут опять? Это, между прочим, мятеж и смута…
Туча Ярославич помолчал, пожевал губами и посмотрел себе под ноги.
– Вяжите его, – махнул он рукой дворовым, – ну? Он же еле на ногах стоит, чего испугались-то? Топора, что ли?
– Не делай этого, боярин, – Нечай сузил глаза и покачал головой, – не трогай истукана…
– Сатану защищаешь, – неуверенно фыркнул Афонька.
Туча Ярославич коротко глянул на него, обернувшись, и Афонька прикусил язык.
– Вяжите, сказал…
Дворовые нерешительно подались вперед, но тут вмешался Гаврила:
– Да обходите его со всех сторон, куда на рожон-то прете!
– Как дети малые, – плюнул Некрас и вышел из-за спины попа, – пошли, мужики!
– Может, не надо, а? – спросил кто-то из задних рядов, – пусть его стоит этот идол. Кому мешает-то?
– Правда, боярин, – уверенно подхватил второй, – велика беда!
– Я говорю: мятеж и смута! – плюнул Гаврила, – разойдитесь все!
– Гаврила, – угрожающе качнул головой Туча Ярославич, – только посмей!
– Да ладно, – Гаврила закатал рукава, – все нормально будет, не волнуйся так. А вы обходите его, окружайте!
Он прыгнул вперед неожиданно, как дикий кот – быстрый и ловкий. Нечай за мгновенье угадал этот прыжок, рассекая воздух тяжелым топором. Он метил в грудь, но Гаврила был не лыком шит, и ушел из-под удара вниз, нырнул у Нечая подмышкой, пропахал снег, и тут же прыгнул снова, на этот раз – снизу, Нечай даже не успел как следует замахнуться. Расстрига выставил руки вверх, и остановил падающее топорище, приняв его в ладони. Да любому бы этот удар переломал кости, только не Гавриле! Он вцепился в топор мертвой хваткой, выворачивая его из руки Нечая, но тот перехватил его второй рукой и рванул в другую сторону. Пальцы расстриги не выдержали, Нечай замахнулся коротко и быстро, и тому пришлось откатиться в сторону, чтоб не попасть под удар.
Краем глаза Нечай заметил, что его обходят сзади, и прижался к идолу – одного прикосновения стало достаточно, чтоб ощутить, какая сила стоит за его спиной. И Гаврила понял это – Нечай увидел в его глазах не злость, не презрение, а азарт.
– Посмотрим, кто из них сильней, – шепнул он Нечаю и полез под рубаху, за пояс.
– Да ты с ума сошел, Гаврила! – рявкнул Туча Ярославич.
