Удивление это понятно: уже одно то, что Лузи, войдя в комнату, запер дверь и даже наложил крючок, послужило для Аврама свидетельством того, что его ждет какой-то очень серьезный разговор с Лузи. И особенно это почувствовалось тогда, когда Лузи заявил о своем намерении посвятить Аврама в нечто чрезвычайно важное. И Аврам, несмотря на присущую ему подвижность, несмотря на неумение сидеть на одном месте, на сей раз словно застыл в ожидании чего-то такого, что он должен воспринять не только ушами, но и всем своим существом.
Повторим, что на дворе стоял тихий зимний вечер. До этой заброшенной части города шум центральных улиц не доходил даже днем, а вечером, да еще зимним, здесь все точно замерло. Сильный мороз загнал жителей в низенькие, снегом укрытые домишки, из окон которых выглядывали огоньки маленьких лампочек и коптилок… Уставшие за день люди только и думали, только и могли думать о том, чтобы согреть намерзшее за день тело у слабо натопленных печей и топок, — всякого рода духовные потребности им чужды. Среди этих молчаливых, тускло освещенных, снегом укрытых домишек один выделялся более ярким освещением, а внутри — уютной теплотой. Словом, все располагало к тому, чтобы в небольшой комнатке двое свободных от повседневных забот людей могли беседовать, стараясь понять и самих себя, и окружающих, и заниматься обсуждением только духовных забот.
Лузи начал издалека, вспомнив изречение: «Человек видит доступное глазу, Бог заглядывает в сердце…»
— Иной раз видишь человека, — говорил Лузи, — и можно подумать, что счастье постоянно подыгрывает ему на флейте, а горе бежит от него, проходит мимо, не оставляя на нем следа… А между тем все это не так, на самом деле достаточно легкого прикосновения, достаточно пальцем тронуть, чтобы почувствовать, что сосуд его счастья надтреснут.
Вот, к примеру, сам он, Лузи. Ему многие завидовали, полагая, будто он один из тех, чьи счеты с Богом подобны водной глади в тихой речке, медленно текущей, ясной и чистой; он — тот, кому с неба всегда протянута рука, указующая, куда ему следует обращаться и где находится то, что ему дорого и мило… Но в действительности все обстоит не так: не только не следит за ним заботливый глаз с небес, но, напротив, кажется, что некий зложелатель постоянно за ним наблюдает и, едва заметив, что древо в саду его усыпано плодами обильнее, чем у других, спешит заслать к нему воров и вредителей, которые, перебравшись через забор, трясут и срывают спелые плоды с этого древа.
И тут, переходя от общего к частностям, Лузи начал рассказывать о том, как в молодости он освободился от изнурительного аскетизма, чуть его не погубившего, как ребе, к которому его тогда привезли, подал ему спасительную руку и вывел его на путь радостного служения Богу; если бы не это, он испустил бы дух где-нибудь в углу, прислонив голову к стене, не зная и не вкусив всех благ, созданных для человека, а отказываться от этих благ — непростительный грех, как он потом убедился и понял. Потом Лузи рассказал, как он от воздержания кинулся в противоположную сторону, к радостям жизни, к жажде жизни, которая в нем разгорелась. Тогда он женился. Он был молод, силен, с широкими, распиравшими кафтан плечами. И вдруг, он не знает почему — то ли оттого, что детей у него не было, то ли по какой другой причине, — к жене он охладел. А так как его все любили, то у него закружилась голова и он сам не заметил, как силы его стали искать выхода не только в пределах дозволенного, но и за его пределами…
Тут Лузи тихо и больше намеками начал рассказывать об отношениях между мужчиной и женщиной… О том, как он, будучи в полной силе, замечал, что у него пятки начинают гореть, точно пламенем охваченные, как только он приходил в соприкосновение с лицами женского пола… Главным образом, сказал он, это случалось во время разного рода торжеств, когда люди находятся в хорошем расположении духа и нетрезвы, когда малейшего прикосновения или беглого взгляда достаточно, чтобы загореться, подобно охапке соломы, той страстью, которая чревата опасностью.
Много случаев таких, сказал Лузи, он опустит, но об одном расскажет.
Он был однажды на свадьбе, которую справляли в очень богатом доме, где было много комнат — и для танцев, и для приема гостей у накрытых столов, и для хранения верхней одежды, и для того, чтобы уложить детей, когда они устанут от свадебной суеты.
И вот на этой свадьбе встретилась одна женщина, очень веселая, из тех, которые выделяются в толпе гостей и одеждой, и украшениями, но главное — своей живостью, бросающейся каждому в глаза.
Она почему-то очень часто оказывалась возле него, подходила, слегка, будто нечаянно, касалась его, иной раз что-то подносила как гостю и всегда — за столом и во время танцев — неожиданно вырастала рядом, снова и снова давая ему почувствовать свою близость и разгоряченность.
Она даже чуть ли не танцевала с ним — не с ним одним, разумеется, об этом и думать не приходится, — но неизменно рядом с ним, напротив него, как если бы он был очень близким ей человеком, а не просто знакомым.
И случилось, что в тот же вечер, когда он, Лузи, вышел в одну из дальних комнат, где стояли кровати, на которых спали уставшие дети, она вдруг оказалась возле него, взволнованная и разгоряченная, и, уж он не знает, как это случилось, подошла к нему вплотную и как-то по-домашнему заговорила с ним простыми, душевными словами.
Он кое-что знал о ней, но она вдруг стала рассказывать о своем муже, и из слов ее стало понятно, что муж ей не люб, и в то же время она намекала Лузи на то, что он ей очень и очень по душе…
И тут он опять-таки не знает, как это случилось, но она склонила к нему голову и прижалась к нему всем телом, и он увидел ее такой, что стало ясно, почему она так выделялась из всего множества гостей.
Он был молод, а она — в одних летах с ним. Она стояла, не поднимая глаз, и он чувствовал ее близость… Оба были в таком состоянии, что достаточно было сделать один короткий шаг — и в этой отдаленной от людей комнате могло, упаси Бог, совершиться величайшее, обжигающее прегрешение.
Но то ли кто-то прошел мимо и заглянул в комнату, то ли кто-то из ребят метнулся во сне и приоткрыл глаза, но оба они так же незаметно, как попали в эту комнату, вышли оттуда, чем-то вспугнутые, немного пристыженные, не решаясь друг другу в глаза посмотреть…
А когда он, рассказывал дальше Лузи, приезжал к своему ребе и спрашивал: может быть, это происходит с ним оттого, что он отказался от выполнения завета «плодитесь и размножайтесь…». Может быть, жаловался он, это потому, что «бесплоден я, хожу, как бесплодное дерево, лишенное цветения и листьев, и птицы не вьют гнезд на нем, и поэтому меня полонят грешные мысли…». Когда он так жаловался, ребе его успокаивал, сочувствовал ему, сожалел и давал советы — например, переставить в спальне кровати с северной стороны на южную; каждое утро прокуривать постель жжеными перьями от черного петуха, а также пить настой травы, называемой «рута». Однако это не подействовало.
Однажды Лузи поехал на осенние праздники к своему ребе, у которого он обыкновенно оставался и после этих праздников до самой Хануки. И вот когда он накануне Нового года пришел, как водится, к ребе на исповедь и расплакался, жалуясь на свои горести, ребе на него взглянул, как будто не веря в действенность того, что он сейчас предложит, но все же намереваясь испробовать «лекарство», словно врач, прибегающий к последнему средству.
— Оставайся на Йом Кипур! — сказал он.
— Как это? — удивился Лузи. — Ведь я каждый раз остаюсь на все более длительный срок.
— Нет, сейчас, — ответил ребе, задумавшись, — ради более важного, чем обычно…
И вот наступил канун Судного дня, когда люди обращаются к Богу с молитвой «Кол нидрей»… Потом дошли до молитвы «Владыка мира», читать которую всегда предоставляют старейшим и самым почтенным прихожанам, людям безупречной, незапятнанной жизни… Но на этот раз ребе неожиданно приказал: пусть Лузи окажут честь и доверят ему произнесение этой молитвы.
Прихожане были изумлены: такому молодому, неопытному человеку, в котором кровь еще кипит?.. Но ничего не поделаешь: приказ есть приказ. «Наверное, — говорили люди, — его надо нынче как-то особенно почтить…»
Лузи подошел к амвону и дрожащим голосом стал читать: «Владыка мира, господствовавший еще до появления всякого создания…» Он чувствовал себя недостойным произносить эти слова, но ребе, стоявший рядом, у омеда — возвышения для кантора, — в талесе и белом халате, с вязаной ермолкой на голове, тщательно побрившийся в честь Судного дня, поддерживал его и, глядя на него, подбадривал: «Ничего, будь смелее…»
Потом, когда молитва закончилась, молодые люди, как водится, разошлись по домам, а в молельне
