деревья заслоняли его от суши — морю же он был открыт, и его огромные окна вечно смотрели на восток. Он не был старым, как городской дом: мне сказали, что ему всего тридцать лет, хотя дядя сам построил его на месте гораздо более древнего дома, тоже принадлежавшего моему прадеду.
Это был многокомнатный особняк, ко из всех комнат выделялся лишь огромный центральный кабинет. Сам дом был одноэтажным, и все помещения располагались вокруг этого кабинета — он же имел в высоту два этажа, и к тому же его уровень был ниже уровня остального здания. По стенам стояли шкафы и стеллажи, заполненные книгами и всевозможными курьезами, в особенности грубыми и двусмысленными барельефами и скульптурами, картинами и масками со всех концов света: от полинезийцев, ацтеков, майя, инков, древних индейских племен северо-восточных прибрежных районов северной Америки — чарующая и будоражащая воображение коллекция, начатая еще моим дедом, продолженная и умноженная дядей Сильваном. Посередине кабинета лежал огромный ковер ручной работы со странным рисунком, напоминавшим осьминога; вся мебель в кабинете была расставлена вдоль стен и в пространстве между стенами и ковром, чтобы на нем самом ничего не стояло.
Вообще во всех украшениях дома присутствовали какие-то символы. То там, то здесь они вплетались в коврики, начиная с огромного круглого ковра в центральной комнате, в драпировки, в панно — везде был виден рисунок, похожий на в высшей степени непонятную печать: круглый узор, на который было нанесено грубое подобие астрономического символа Водолея. Подлиннее сходство могло существовать в рисунках множество веков назад, когда очертания самого созвездия были не такими, как сегодня. Здесь же Водолей высился над дразняще неопределенным наброском, похожим на очертания развалин города, на фоне которых, в самом центре диска, красовалась неописуемая фигура, одновременно похожая и на рыбу, и на ящерицу, и на осьминога; и в то же самое время она напоминала получеловека. Хоть она и изображалась в миниатюре, было ясно, что в воображении художника она выглядела колоссальной. По краю диск обводила надпись настолько мелкими буквами, что их едва можно было различить. Бессмысленные слова были написаны на языке, которого я не знал, но где-то в глубине, как мне показалось, во мне отозвалась на нее какая-то струна:
'Фх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'Лайх вгах'нагл фхтагн'.
То, что этот любопытный рисунок с самого начала стал привлекать меня сильнейшим образом, странным мне не казалось, хотя его значения я не осознавал еще довольно долго. Я также не мог объяснить и своего непреодолимого влечения к морю, хотя моя нога никогда не ступала в эти места; у меня возникло очень яркое ощущение того, что я вернулся домой. За всю мою жизнь родители ни разу не возили меня на восток — я никогда не был восточнее Огайо, а самые большие водоемы я видел во время кратких поездок на озеро Мичиган и Гурон. То, что влечение к морю существовало неоспоримо и так ярко, я приписывал памяти предков — разве они не жили когда-то давно у моря? И сколько поколений? Я знал два, а сколько до этого? Многие века они были моряками, пока не произошло нечто, заставившее моего деда податься в глубь страны, с тех пор бояться моря самому и заказать к нему приближаться всем, кто живет после него.
Я говорю сейчас об этом потому, что значение стало мне ясным после всего случившегося: я должен записать это прежде чем уйду, чтобы снова быть со своим народом. Особняк и море притягивали меня: вместе они были для меня домом и придавали этому слову больше смысла, чем тот тихий уголок, что я делил столь любовно со своими родителями всего лишь несколько лет назад. Странная штука, но еще страннее, что в ту пору я вовсе так не думал: мне это казалось самой естественной вещью на свете, и сомнению ее я не подвергал.
Каким человеком был мой дядя Сильван, я сразу узнать не мог. Я нашел какой-то портрет его в молодости, сделанный фотографом-любителем. Там был изображен необычайно суровый молодой человек не старше двадцати лет, если судить по его внешности, которая была если не совсем отталкивающей, то уж точно неприятной для многих. Его лицо предполагало, что перед вами… ну, не совсем человек: с очень плоским носом, очень широким ртом, странно завораживающим — 'дурным' — взглядом глаз навыкате. Более поздних его фотографии не было, но оставались люди, помнившие его, когда он еще приходил или приезжал в Иннсмут за покупками. Об этом я узнал, зайдя как-то раз в лавку Азы Кларка купить себе припасов на неделю.
— Вы Филлипс? — спросил пожилой хозяин. Я ответил утвердительно.
— Сын Сильвана?
— Мой дядя никогда не был женат, — сказал я.
— Это то, что он нам говорил, — ответил хозяин. — Значит, вы — сын Джереда. Как он там?
— Умер.
Старик покачал головой:
— Тоже умер, а? Значит, последний из них… А вы, значит?..
— А я — последний из нас.
— Филлипсы когда-то были здесь знатными и богатыми. Старинное семейство… Да вы и так это знаете.
Я ответил, что не знаю: я приехал со Среднего Запада и плохо знаком со своей родословной.
— Правда? — Он посмотрел на меня почти с недоверием. — Что ж, Филлипсы почти такая же старая семья, как и Марши. Они вместе дела делали очень давно — фарфором торговали. Плавали отсюда и из Бостона на Восток — в Японию, Китай, на острова… И привозили с собой… — Но здесь он осекся, немного изменился в лице, а потом пожал плечами. — … Много чего. Да, в самом деле, много чего. — Он вопросительно глянул на меня. — Вы собираетесь тут оставаться?
Я сказал ему, что получил наследство и вселился в дядин дом на берегу, а теперь ищу прислугу.
— Вы никого не найдете, — ответил старик, качая головой. — Это место слишком далеко по побережью, и его не сильно-то любят. Вот если бы остался кто-нибудь из Филлипсов… — Он беспомощно развел руками. — Но большинство их погибло в 28-м, во всех этих пожарах и взрывах. Вы еще, правда, можете найти парочку-другую Маршей, которые бы согласились. Некоторые еще остались здесь. В ту ночь их не очень много погибло.
Тогда меня не насторожило это туманное и загадочное заявление. Первой моей мыслью было найти кого-нибудь для работы по дому.
— Марш, — повторил я. — А вы можете дать мне имя и адрес кого-нибудь?
— Да, есть такой человек, — задумчиво ответил хозяин, а потом улыбнулся, словно бы своим мыслям.
Так я познакомился с Адой Марш.
Ей было двадцать пять лег, хотя бывали дни, когда она выглядела намного моложе, а иногда — намного старше своих лет. Я отправился к ней домой, нашел ее и предложил поступить ко мне на службу. У нее был свой автомобиль — старомодный 'Форд-Т', она могла сама ездить на работу и обратно. К тому же перспектива работать в том месте, которое она загадочно называла 'убежищем Сильвана', казалось, привлекала ее. Ей действительно не терпелось приступить к работе — если бы я захотел, она бы приехала в тот же день. Она не была особенно симпатичной девушкой, но, как и мой дядя, чем-то привлекала меня, как бы не отвращала от себя других. Ее широкий рот с плоскими губами таил в себе какое-то очарование, а в глазах, бывших бесспорно холодными, мне иногда казалось, что-то теплилось.
Она приехала на следующее утро, и мне сразу стало ясно, что она прежде уже была в этом доме — передвигалась она по нему так, словно хорошо его знала.
— Вы ведь уже были здесь? — попытался я вызвать ее на разговор.
— Марши и Филлипсы — старинные друзья, — сказала она и взглянула на меня так, как будто я должен был это знать. И действительно, в тот момент я чувствовал, что это, конечно же, так, как она говорила. — Старые, старые друзья — такие старые, мистер Филлипс, как стара сама Земля. Старые, как вода и Водолей.
Да, она была странной девушкой. Она здесь бывала как гость дяди Сильвана, насколько я выяснил, и больше, чем единожды. Теперь же без всяких раздумий она согласилась работать на меня и, приехав, в разговоре сделала это любопытное сравнение — 'как вода и Водолей', — и я невольно подумал о рисунке, который был на всех предметах вокруг нас. Вот здесь в самый первый раз, как я теперь полагаю, размышляя о пережитом, во мне запечатлелось это тягостное ощущение, а через секунду оно же было забыто за другими ее словами.
— Вы слышите, мистер Филлипс? — неожиданно спросила она.
— Что слышу? — переспросил я.
— Если бы вы слышали, вам бы не надо было говорить.
Но вскоре я пришел к выводу, что она нанялась ко не мне не столько работать по дому, сколько просто иметь в дом доступ. Я понял ее истинную цель, когда, вернувшись однажды с пляжа раньше назначенного, застал ее не за уборкой, а поглощенной систематическим и тщательным обыском большой центральной комнаты. Я некоторое время наблюдал за ней — как она отодвигала книги, листая их, как осторожно приподнимала картины на стенах, скульптуры на полках, заглядывая везде, где можно было что-нибудь спрятать. Я тогда отступил в другую комнату и громко хлопнул дверью, а когда снова вошел в кабинет, она как ни в чем не бывало стирала с полок пыль.
Я подавил в себе первый порыв заговорить с ней об этом, решив не выдавать себя: если она что-то искала, возможно, я смогу найти это первым. Поэтому я ничего не стал спрашивать, а вечером, когда она уехала, сам принялся за поиски — с того места, где она остановилась. Я не знал, что именно она искала, но мог определить размеры предмета хотя бы по тому, в каких местах она смотрела: это должно быть чем-то небольшим, чуть крупнее обыкновенной книги.
Может, это книга? — постоянно спрашивал я себя в тот вечер.
Потому что, конечно же, не нашел ничего, хотя искал до самой полуночи и сдался лишь тогда, когда совершенно изнемог; я, правда, был удовлетворен одним тем, что за вечер осмотрел больше, чем Ада сможет обыскать за весь завтрашний день, если даже будет заниматься только этим. Я уселся передохнуть в одно из мягких кресел, выстроившихся у стены комнаты, и тут меня посетила первая из моих галлюцинаций — я называю их так за неимением лучшего, более точного слова. Ибо я был весьма далек от сна, когда услышал звук, больше всего напоминавший шорох дыхания какого-то огромного зверя; очнувшись в тот же миг, я был уверен, что и сам дом, и скала, на которой он стоял, и море, плескавшееся о камни внизу, объединились в ритме дыхания, словно различные органы одного гигантского разумного существа. Я почувствовал себя так, как всегда чувствовал, глядя на картины некоторых современных художников, в частности Дейла Николса, для которых земля и контуры пейзажа представляли собой гигантских спящих мужчин или женщин; короче, я ощутил, что отдыхаю на груди, животе или лбу существа, настолько громадного, что всей огромности его я охватить разумом просто не мог.
Не помню, сколько длилась эта иллюзия. Я не переставал думать о вопросе Ады Марш: 'Вы слышите?' Что она хотела этим сказать? Ибо определенно и дом, и скала были живыми и столь же беспокойными, как и море, что струилось к горизонту, на восток. Я долго ощущал эту иллюзию, сидя в кресле. Действительно ли дом вздрагивал, как будто бы вздыхая? Я верил в это — и в то же самое время приписывал это свойство какому-то дефекту в его конструкции и считал, что местные жители не хотят здесь работать как раз из-за его странных движений и звуков.
На третий день я прервал Аду на середине ее поисков.
— Что вы ищете, Ада? — спросил я.
Она смерила меня взглядом с величайшей выдержкой и, видимо, поняла, что я заставал ее за этим занятием и раньше.
— Ваш дядя искал то, что, может быть, и нашел, в конце концов, — совершенно искренне ответила она. — Мне это тоже интересно. И вы бы, возможно, заинтересовались, если бы знали. Вы похожи на нас — вы один из нас, из Маршей и Филлипсов, что были до вас.
— А что это такое?
— Записная книжка, дневник, бумаги… — Она пожала плечами. — Ваш дядя говорил о них со мной очень мало, но я знаю. Он уходил очень часто и надолго. Где он в это время был? Возможно, он достиг своей цели, ибо никогда не уходил по земной дороге…
— Быть может, я смогу их найти?
Она покачала головой:
— Вы знаете слишком мало. Вы — как… как посторонний.
— Вы мне расскажете?
— Нет. Кто говорит с тем, кто слишком молод, что бы понять? Нет, мистер Фпллппс, я ничего не скажу. Вы не готовы.
Я обиделся на это — я обиделся на нее. Но я не попросил ее уйти. Ее отношение было провокацией и вызовом, брошенным мне.
