погреб. В любом случае, я должен был узнать, что ему здесь надо. Поэтому я открыл дверь и вышел во двор.
— Что ты ищешь, Бад? — окликнул его я.
— Овцу потерял, — лаконично ответил он.
— Я ее не видел.
— Она сюда забрела, — был ответ.
— Ну что ж, тогда посмотри.
— Неужто опять все это начинается?..
— Что ты имеешь в виду?
— Если вы не знаете, то и говорить вам не нужно. А если знаете, то и подавно. Вот я и не скажу.
Этот таинственный монолог поставил меня в тупик. В то же самое время, очевидное подозрение Бада Перкинса, что его овца как-то попала в мои руки, раздражало. Я отступил на шаг и распахнул дверь:
— Посмотри в доме, если желаешь.
При этих словах его глаза расширились в явном ужасе:
— Чтоб я туда ступил? — воскликнул он. — Да ни в жизнь!.. У меня у одного лишь хватает сметки так близко к дому подходить. Но внутрь я не зайду ни за какие деньги. Нет уж, только не я.
— Это совершенно безопасно. — Я не мог сдержать улыбки при виде его испуга.
— Может быть, это вы так думаете. Мы-то уж лучше знаем. Мы знаем, что ждет за этими черными стенами, все ждет и ждет, чтобы кто-нибудь пришел. А вот теперь вы пришли. И теперь все это снова начинается, как и раньше.
С этими словами он повернулся и побежал, как и в первый раз, скрывшись в лесу. Когда я удостоверился, что он уже не вернется, я зашел в дом. И тут меня ожидало открытие, которое должно было во мне разбудить тревогу, но мне оно тогда показалось лишь смутно необычным, поскольку я явно находился в каком-то летаргическом состоянии, то есть не вполне проснулся. Новые сапоги, купленные мною только вчера, кто-то надевал. Они были все заляпаны грязью. А ведь я совершенно точно помнил, что вчера они были чистые и ненадеванные.
При виде сапог у меня в голове оформилась растущая уверенность. Не надевая их, я спустился в погреб, открыл вход в тоннель и быстро пошел к земляному завалу. Возможно, у меня было предчувствие того, что именно я там найду, ибо это я и нашел: завал был частично расчищен достаточно для того, чтобы мог протиснуться человек. И следы во влажной земле были явно оставлены моими новыми сапогами, ибо отпечаток торговой марки на каблуке был хорошо виден в луче фонаря.
Таким образом, передо мной стоял следующий выбор; либо ночью кто-то пользовался моими сапогами, чтобы проделать в тоннеле эту работу, либо ее выполнил я сам, передвигаясь во сне. У меня не возникало особых сомнений в правильном решении, ибо сейчас, несмотря на все мое нетерпение и жажду деятельности, я был утомлен так, что это действительно можно было бы объяснить тем, что значительную часть времени, отведенного мне на сон, я раскапывал завал под землей.
Я не могу сейчас побороть в себе убеждения, что даже тогда знал, что именно обнаружу, углубившись по проходу дальше под землю: древние структуры, похожие на алтари в подземных пещерах, куда открывался тоннель, новые свидетельства жертвоприношений — на этот раз не только животные, но и, без сомнения, человеческие кости, а в самом конце — гигантская подземная полость, обрывающаяся вниз Далеко внизу слабо поблескивает вода, мощно вздымается и опускается, как-то связанная с самим Атлантическим океаном, проложившим себе путь сюда через пещеры побережья.
Еще у меня, видимо, было предчувствие и того, что еще я увижу у края этого последнего спуска в водную бездну — клочья шерсти, одно копыто с частью разорванной и сломанной ноги… все, что осталось от овцы — свежее, как та ночь, что недавно миновала!
Я повернулся и бросился бежать, растеряв остатки самообладания, не желая даже догадываться, как сюда овца попала — я был просто уверен в том, что это было животное Бада Перкинса. И не была ли она принесена сюда с той же самой целью, что и существа, останки которых я видел перед теми темными и разбитыми алтарями в меньших пещерах между этим местом беспрестанно колышущихся вод и домом, который я оставил совсем недавно?
Я не задержался и в самом доме, когда выбрался на поверхность, а сразу снова направился в Эйлзбери, видимо, без всякой цели, но, насколько я знаю, теперь меня подгоняла нужда узнать еще больше о том, какие легенды и суеверия копились вокруг дома Бишопов. Но в деревне я впервые почувствовал на себе всю силу общественного неодобрения: люди на улицах отводили от меня взгляды и поворачивались ко мне спиной. Один молодой человек, с которым я попытался заговорить, поспешил пройти мимо, как будто я вообще не раскрывал рта.
Даже Обед Марш изменился в своем отношении ко мне. Он вполне охотно принимал от меня деньги, но был хмур, неразговорчив и, очевидно, желал, чтобы я вышел вон из его лавки как можно скорее. Но я достаточно хорошо дал ему понять, что не уйду, пока не получу ответа на свои вопросы.
Я хотел знать, что такого я сделал, что люди так от меня шарахаются.
— Это все дом, — наконец, вымолвил он.
— Я — не дом, — резко бросил я, не удовлетворившись ответом.
— Ходят разговоры, — сказал тогда он уклончиво.
— Разговоры? Какие разговоры?
— О вас и овце Бада Перкинса. О том, как оно было, когда Сет Бишоп был жив. — Он вдруг перегнулся через прилавок, приблизив ко мне свое темное жучиное лицо, и отрывисто прошептал: — Так они говорят, что это Сет вернулся.
— Сет Бишоп давным-давно уж умер и похоронен.
Он кивнул:
— Да, часть его. А другая часть, может, и нет. Я вам точно говорю: лучше всего сейчас вам отсюда убраться. Пока есть еще время.
Я холодно напомнил ему, что снял этот дом и заплатил за аренду, по меньшей мере, на четыре месяца — с тем, чтобы, если захочу, жить здесь до конца года. Сразу же после этого он замкнулся и не желал разговаривать о моем пребывании здесь вообще. Я, тем не менее, давил на него по поводу подробностей жизни Сета Бишопа, но все, что он хотел или мог мне оказать, явно сводилось к набору смутных, неуверенных намеков и подозрений, широко известных в округе. Поэтому, в конце концов, я оставил его в покое; в голове у меня складывался портрет Сета Бишопа не как человека, которого нужно бояться, а, скорее, как человека, которого нужно жалеть, — как зверя на привязи в четырех черных стенах своего дома в долине, окруженного соседями и жителями Эйлзбери, которые одновременно ненавидят и боятся его, не основываясь ни на чем, кроме самых косвенных свидетельств, что он совершил какое-то преступление против мира и спокойствия в округе.
Что же Сет Бишоп сделал в действительности — помимо того последнего преступления, в котором его вина была бесспорно доказана? Он вел жизнь отшельника, забросив даже странный огород своих предков, повернувшись спиной к тому, что считалось зловещим интересом его отца и деда к колдовству и оккультному знанию и до одержимости заинтересовавшись вместо этого гораздо более древним фольклором, который в полной мере казался столь же смешным, сколько и ведовство. Следовало бы ожидать, что подобный интерес никогда и не угасал в таких уединенных местах и в таких семьях, пустивших в этих местах корни, как семья Бишопов. Вероятно, где-нибудь в старых книгах своих предшественников Сет обнаружил некие неясные ссылки, заставившие его отправиться в библиотеку Мискатоника, где он, движимый своим всепоглощающим интересом, предпринял монументальный труд по переписыванию целых частей книг, которые, как я предполагал, ему не разрешали брать с собой. Этот фольклор, ставший предметом его живейшего интереса, был, фактически, искажением древней христианской легенды, донельзя упрощенное, это знание отражало просто извечную космическую борьбу сил добра и сил зла.
Как ни трудно мне было уложить это в голове, ясно, что первыми обитателями космоса оказывались огромные существа, не имевшие человеческого облика, которые звались Старшими Богами. Они жили на Бетельгейзе, в очень давние времена. Против них восстали некие элементарные существа — Древние, также называемые Великими Старыми, — Азатот, Йог-Сотот, земноводный Ктулху, Хастур Неизрекаемый, похожий на летучую мышь Ллойгор, Жхар, Итаква — путешественник по ветрам, существа земли — Ньярлатотеп и Шуб-Ниггурат. Но их бунт не удался, и они были отвергнуты и изгнаны Старшими Богами — заточены на дальних планетах и звездах под печатью Старших Богов: Ктулху — глубоко под земными морями, в месте, называемом Р'Лайх, Хастур — на черной звезде у Альдебарана в Гиадах, Итаква — в ледяных арктических просторах, остальные — в месте, называемом Кадат в Холодной Пустыне, существовавшей во времени и пространстве и совпадавшей с какой-то частью Азии.
Со времени этого первоначального бунта, — который по легендам был параллелен бунту Сатаны и его последователей против небесных архангелов — Великие Старые не прекращали попыток вернуть себе власть в войне со Старшими Богами, а для этого вырастили себе на Земле и других планетах почитателей и поклонников — вроде Отвратительных Снежных Людей, Дхолов, Глубоководных и так далее. Все эти приспешники были преданы Древним, и часто им удавалось снять Старшую Печать и освободить силы древнего зла, снова усмирять которые потом приходилось либо прямым вмешательством Старших Богов, либо с помощью постоянной бдительности людей, вооруженных против этих сил.
Вот, в общем говоря, что Сет Бишоп переписал из очень старых и очень редких книг; очень многое в его заметках повторялось по нескольку раз, и все, вне всякого сомнения, было дичайшей фантазией. Правда, в манускрипт были вложены вызывавшие тревогу вырезки из газет. В них говорилось о том, что произошло на Дьявольском Рифе под Иннсмутом в 1928 году, о морском змее, который, как предполагалось, жил в озере Рико-Лейк в Висконсине, об ужасном случае в близлежащем Данвиче, и еще об одном — в вермонтской глуши; но все они, как я, разумеется, считал, были простыми совпадениями, случайно задевавшими параллельные струны тревоги. И хотя было такой же правдой, что я не мог объяснить существование подземного прохода, ведущего к побережью, я чувствовал удобную уверенность от предположения, что это была работа какого-нибудь далекого предка Сета Бишопа, и лишь гораздо позже проход был приспособлен самим Сетом для каких-то своих целей.
Картина, которая у меня получалась, оказывалась портретом невежественного человека, стремившегося к самосовершенствованию только в тех направлениях, которые ему самому нравились. Он мог быть и легковерным, и суеверным, а в конце, возможно, и сумасшедшим, но уж, конечно, только не злым.
III
Примерно в это же время мне стала приходить в голову прелюбопытнейшая фантазия.
Мне начало мерещиться, что в моем доме посреди долины есть кто-то еще — совершенно постороннее человеческое существо, вторгшееся сюда извне. Ему не следовало здесь быть вообще. Хотя, казалось, что его занятие — писать картины; я был вполне уверен, что он приехал сюда что-то вынюхивать. Я видел его лишь изредка и мимолетно — случайные отражения в зеркале или оконном стекле, когда я сам находился поблизости. Но в северной комнате на первом этаже стояли свидетельства его работы: неоконченный холст на мольберте и еще несколько, уже готовых.
У меня не было времени следить за ним, ибо снизу Он приказывал мне, и каждую ночь я спускался туда с пищей — не для Него, ибо Он питался тем, что не ведомо ни одному смертному человеку, а для тех, кто сопровождал Его в глубинах, кто выплывал из провала в пещере. В моих глазах они были карикатурами, рожденными от людей и земноводных существ: с перепончатыми руками и ногами, с жабрами и широкими лягушачьими ртами, с громадными вытаращенными глазами, способными видеть в самых темных глубинах великих морей — в том месте, где Он спал в ожидании, готовый снова восстать и выйти на поверхность, чтобы вновь завладеть своим царством, которое было и на Земле, и в пространстве, и во времени — по всей этой планете, где Он некогда правил, вознесенный превыше всех прочих, до тех пор, пока Его не свергли.
Возможно, фантазия эта была результатом того, что я случайно наткнулся на старый дневник: он валялся в погребе, как будто его потеряли давным-давно, весь заплесневел — и это
