вернувшегося после дальних странствий, в глазах которого все еще отражались волны Атлантического океана — и который явно был по-прежнему к ней неравнодушен.
Жан, откинувшись на спинку стула, наблюдал за всеми троими. Он думал о том, что Сибилла, похоже, все еще подвластна чарам гиганта, образу которого недавнее морское путешествие придало таинственные и в то же время героические черты, — но вместе с тем она телом и душой принадлежит ему, Жану Корбелю, скромному медику, сражающемуся с прозаическими недугами и повседневными горестями. К тому же она не из тех женщин, кто согласится скомпрометировать себя тайной связью с другим мужчиной. Да и Жерар — честный человек, верный дружбе, и не пойдет на такое предательство. По крайней мере, Жан предпочитал думать именно так.
Жерар повернулся к Габриэлю:
— Эта пациентка считает себя лошадью. Когда она еще жила дома, слуги много раз находили ее полуголой на конюшне.
По лицу Сибиллы пробежала легкая тень.
— Да, любопытно… Бедная женщина.
— Но это еще не все, — интригующим тоном добавил Жерар, слегка склоняясь к ней. — Теперь она считает, что ее сын отправил ее на живодерню.
При этих словах в глазах Сибиллы появился настоящий ужас, что не укрылось от обоих медиков. Жан также прочитал в глазах Жерара явное удовольствие от того, что ему удалось вызвать у нее такие сильные эмоции. Впервые Жан подумал, что его друг, скорее всего, не переставал думать о Сибилле все долгие месяцы плавания. Об этой женщине, с которой он сам познакомил Жана — явно чтобы похвастаться — и которую тот увел прямо у него из-под носа.
— А ты, Сибилла? Расскажи немного о себе! — попросил Жерар с видом гурмана, предвкушающего лакомое блюдо. Сибилла покраснела.
— Сибилла скоро выйдет на подмостки, — сообщил вместо нее Жан. — Так сказать, на большую парижскую сцену. Но ты ведь, наверно, уже знаешь об этом, если встретился с ней у театра?
Жерар сделал вид, что не расслышал последних слов, а Сибилла поспешно встала и отправилась на кухню готовить чай. Жан снова подумал о том, что эти двое что-то от него скрывают, но он отогнал эту мысль: ему не хотелось загромождать свой ум подобными вещами.
— Великолепно! — воскликнул гигант, откинувшись на спинку стула. — И в какой пьесе?
— «Путешествие месье Перришона» Лабиша[3], — ответил Жан.
— Надо же… Это как с Ферри. Я узнал про его отставку после «Тонкинского дела», только когда вернулся[4].
— Да, Клемансо[5] его свалил, — сказал Жан, кивнув. И добавил с улыбкой: — Ну и скандал был!
Хотя оба друга не слишком увлекались политикой, Клемансо им нравился. Один отдавал должное его законам, касающимся образования и всего того, что принято называть «гуманитарной сферой», другому импонировали его энергия, легендарное красноречие, а также то, что по образованию он был медиком.
— Как я стал далек от всего этого… — вдруг задумчиво произнес Жерар, обращая невидящий взгляд куда-то в пустоту: вероятно, мысли его вновь устремились в открытое море. Затем, когда Сибилла снова вошла в гостиную, поднял свой бокал и провозгласил: — За вас обоих!
Разлив чай по чашкам из сервиза «Индийской компании», Сибилла села за пианино, на котором некогда играла мать Жана, оживляя семейные вечера. Трое мужчин остались за столом, молчаливо вслушиваясь в звуки музыки, заполнившие гостиную. Жан с первых аккордов узнал красивую печальную мелодию — Сибилла разучивала ее несколько последних дней.
— Это, случайно, не Шуман? — спросил Жерар.
— Да, концерт для фортепьяно, — ответила Сибилла, не отрывая глаз от нот.
— У этого несчастного был печальный конец, — вполголоса заметил будущий психиатр. — После того как его душевное расстройство стало усиливаться и привело к попытке самоубийства, его поместили в лечебницу.
Но голос его был заглушён меланхоличными аккордами, которые извлекали из инструмента пальцы Сибиллы, танцующие по клавишам.
— А… кстати! Я и забыл, — полушепотом сказал Габриэль сыну, доставая из внутреннего кармана куртки почтовый конверт. — Тебе сегодня пришло письмо.
Жан взял плотный конверт, на котором знакомым почерком было написано: «Месье Жану Корбелю, у месье Габриэля Корбеля, дом 3 по набережной Вольтера, Париж». Марсель Террас, уроженец французского Юга. Несмотря на то что медицинские факультеты существовали и у него на родине, в Провансе, он предпочел учиться в Париже. «Это все мои амбиции», — полушутя говорил он. Но, получив диплом, он не нашел ничего лучшего, как вернуться домой, где и занялся врачебной практикой. Он не утратил полностью контактов с друзьями, и Жан с ним изредка обменивался письмами, хотя в последнее время все реже: поскольку шансов вернуться в Париж у Марселя Терраса не было практически никаких, дружеские связи понемногу ослабевали.
Жерар, как зачарованный, слушал игру Сибиллы, и Жан тем временем мог украдкой прочитать письмо, не боясь показаться невежливым. Он вскрыл конверт, мимоходом обратив внимание на отпечатки испачканных чернилами пальцев, развернул несколько листков бумаги, исписанных убористым почерком, и принялся за чтение.
Пертюи, 23 апреля 1885 г.
Дорогой Корбель,
я хочу рассказать тебе очень любопытную историю. Она наверняка заинтересует тебя как медика, но прежде всего — как любителя живописи. Кстати, мой портрет, который ты нарисовал в Ларибуазьере, теперь занимает почетное место у меня над камином, и все, кто его видел, утверждают, что он получился похожим, — хотя ты объяснял, что это не главный критерий хорошей живописи.
Но возвращаюсь к истории, которая произошла со мной неделю назад и до сих пор не дает мне покоя — скоро поймешь почему.
Итак, 17 апреля меня вызвали констатировать смерть в загородном поместье в тридцати километрах к северу от Экса, в окрестностях поселка под названием Ла Тур д'Эгю.
Жан поднял голову и взглянул на Жерара, слишком увлеченного игрой Сибиллы, чтобы обращать внимание на письмо. Ощутив на себе взгляд друга, Жерар обернулся.
— Письмо от Терраса.
— А… ну и как он поживает, наш некрофил?
— После расскажу, — ответил Жан, слегка раздраженный этим намеком на одно из свойств их общего знакомца.
Но Жерар был не совсем неправ: разве Марсель решил напомнить о себе не из-за истории с трупом?
Итак, я прибыл на место в своей двуколке, одним из тех прекрасных апрельских дней, когда еще не слишком жарко, — продолжал читать Жан, словно слыша наяву певучий южный акцент друга. — Кажется, лето у нас в этом году оттеснило весну. На террасе дома меня ждали двое жандармов и две женщины, местные крестьянки, которые и обнаружили тело. Старшая из них, плача, то воздевала руки к небесам, то в отчаянии хваталась за голову, говоря, что рассудок ее дочери помутился, не выдержав увиденного. Ни один из жандармов не захотел меня сопровождать.
И вот, ожидая самого худшего, я один вошел в дом. В комнате, которую мне указали — большой гостиной в три окна, — я обнаружил самое ужасное зрелище из всех, что мне доводилось видеть в жизни. На полу был труп женщины, которому кто-то специально придал сидячее положение: ноги ее были согнуты, локоть и колено связаны тонкой бечевкой, подбородок опирался на руку. Она была абсолютно нагой. Рядом с ней располагались два деревянных мужских манекена, наоборот, полностью одетые: в черных рединготах, при галстуках и всем остальном; голову одного из них покрывал берет. На стене позади этой группы висела
