– Дьявол тебя раздери! – вскричал Камберленд, изо всех сил вонзив шпоры в бока коню.
Жеребец рванулся вперед. Оказавшись в гуще сражающихся, Камберленд закрутил головой, стараясь отыскать Джона Чендоса. Промедление не прошло даром: чье-то копье угодило в середину его щита. Граф вылетел из седла, грохнулся оземь и потерял сознание…
Камберленд застонал и открыл глаза. Его окружали вооруженные люди. Впереди всех, облаченный в рыцарские доспехи, стоял Джон Чендос. Граф молча уставился на него, стараясь подавить закипающее в нем бешенство, которое все усиливалось по мере того, как прояснялось его сознание. Инстинкт подсказывал ему, что гнев никак не поможет ему сейчас и любой ценой следует его обуздать. Он взял себя в руки, приподнялся на локтях и огляделся по сторонам. Может быть, поблизости стоит лошадь? Стоит вскочить в седло, и ищи ветра в поле. Лошади близко не было.
Камберленд застонал снова.
Джон Чендос кивнул солдатам. Солдаты помогли графу сесть и прислониться к стоявшему рядом дереву.
– Как ты себя чувствуешь, милорд? – спросил Чендос.
– Лучше некуда. А как ты?
– Бог меня миловал, – ответил сэр Джон. – Я не получил даже царапины. Ты сможешь ехать верхом?
– Разумеется, – выдавил из себя граф. Джон Чендос испытующе посмотрел не него.
– Отдохни немного. Тебе принесут еды и вина. Я думаю, что за час ты придешь в себя, а через час мы тронемся в путь.
– Куда мы поедем? – глухо спросил граф.
– В Лондон, в Тауэр, – ответил сэр Джон. – Ты обвиняешься в государственной измене и колдовстве. Как только тебя доставят в тюрьму, ты предстанешь перед судом.
Мутно-красноватый свет факелов, пронизанный косыми солнечными лучами, едва пробивающимися через бойницы, освещал длинную комнату. В комнате за столом, установленном на помосте, на высоком председательском кресле сидел граф Оксфордский. Пониже сутулились судьи, одни в пурпурных мантиях, другие в черных сутанах. Еще ниже за небольшим столиком сидел маленький, остролицый человек в монашеском одеянии. Он что-то писал, уткнувшись носом в пергамент. У стен комнаты, уперев в пол алебарды, застыли солдаты. Перед помостом между двумя стражниками стоял Камберленд. На его лице играла презрительная улыбка.
– Вам не удастся меня запугать, господа! – произнес Камберленд.
– Молчи! – заорал граф Оксфордский. – Ты уже осужден. Тебя привели сюда лишь для того, чтобы ты выслушал приговор.
– Что ты несешь, Оксфорд? – взревел Камберленд. – Меня никто не судил. По какому праву вы схватили меня? Где ордер на мой арест?
– Молчи! – снова крикнул граф Оксфордский. – Тебе вставят кляп, если ты еще раз откроешь рот. Роберт де Клиффорд, граф Камберленд, повторяю тебе: ты здесь лишь для того, чтобы выслушать приговор. – Оксфорд опустил глаза и бросил монаху:
– Читай!
Монах поставил на пергаменте последнюю завитушку, взял лист в руки, поднялся и, преисполненный чувством собственного достоинства, гнусавым голосом принялся за оглашение приговора:
– Милорд, ты уличен в колдовстве, и потому Высокий суд лишает тебя права на защиту. Своими злонамеренными деяниями ты бросил вызов Святой Церкви. Из коварных корыстных побуждений ты вознамерился помутить разум королю Англии, да хранит его Бог. За совершенные тобой преступления Высокий суд приговаривает тебя к смертной казни через повешение с последующим четвертованием…
Камберленд изрыгнул ругательство и плюнул на помост под ноги чтецу. Монах отшатнулся и поднял глаза на Оксфорда.
– Читай дальше! – прогремел судья.
Монах уткнулся в пергамент.
– …Кроме того. Высокий суд постановляет лишить тебя всех титулов, а само имя твое и герб твой проклясть и предать забвению.
– Нет! – закричал Камберленд и рванулся вперед. Его остановили солдаты. Осужденный продолжал бушевать:
– Мое имя! Мой герб! Мои титулы! Вы не имеете право отнять их у меня!
Солдаты забили в рот Камберленду кляп и поволокли графа к выходу.
Глава 37
Спектакль, поставленный Джимом, закончился. Джим удивился: иллюзия удалась на славу, а эффект от нее превзошел все его ожидания.
Камберленд сидел за столом, уронив голову на руки. На его лбу выступил холодный пот, жилы на висках вздулись. Королевские солдаты, рассыпавшиеся по залу, застыли, как изваяния, обратив к помосту бледные искаженные лица с остановившимися глазами Внезапно граф поднял голову и издал душераздирающий крик:
– Мое имя! Мой герб! Мои титулы!
Он сверкнул обезумевшими глазами и, застонав, снова уронил голову на руки.
Джим удивился еще больше: имя и регалии значили для Камберленда больше, чем жизнь. Казалось, страшной тяжестью обрушилось на графа воздвигнутое им здание его жизни, и он был раздавлен этим обвалом.
