поступишь так. Тоже не хочешь? Так разберись сначала с собой.
Он не знал точно, сколько всего человек в доме. Ему не позволяли общаться с другими. Работу он выполнял в одиночестве, прислуживал или иное что делал, когда прочих слуг рядом не было. Кажется, в доме были две женщины — но вели себя тихо, как полагается обитательницам женской половины. В деревне Йири таких правил не соблюдали — там и дома-то были крошечные. Здешние тоже не блистали богатством, однако постройки были добротными, циновки и ткани новыми.
Йири понимал, что Сэнхэ имеет право требовать подчинения. Старик подобрал его полуживого, когда Йири бросили умирать. Если бы тогда Йири мог просить помощи, он, конечно, сделал бы это.
и все же он пытался объяснить — теряясь в словах, потому что правым себя не считал. Старик не принадлежал к высшему сословию — Йири надеялся, тот позволит такие слова и поймет… И поначалу Сэнхэ ему отвечал — неохотно, со смесью добродушия и раздражения, поскольку давно все решил. Спустя несколько дней, — как только мальчишка встал на ноги, — он попросту запретил все упоминания о семье, деревне и желании уйти.
Йири не подозревал, что за ним следят, но бежать не пытался. Его же не цепью связали, а долгом. Принимая это, он оставался здесь но словно задался целью добиться, чтобы Сэнхэ сам его отпустил. Да, Йири знал, что такое долг. Но все поглядывал в сторону дома, в каждой мысли, тем паче во сне. А когда понял, что старик не отступится, почувствовал себя тряпичной куклой. На каждое слово отвечал хмурым взглядом, на каждое поручение — медлительностью; в такое не поверили бы ни родня, ни соседи.
Непросто было вести себя так. Йири словно надвое разрывало. Когда было свободное время, проводил его, сжимая ладони, прося Покровителей дать ему знак. Но те молчали — сердились, видимо, что он смеет противиться предначертанному. А он все пытался понять, в чем его судьба — уйти, нарушив законы долга, или остаться, бросив семью. Но разве та не в руке Сущего? Губы беззвучно шептали вопрос, но ответа не было.
Он собирал щепки, которые остались после рубки дров. На глаза попался темный кусочек с острым, как шило, краем. Йири знал — это очень твердое дерево. Странно, что им решили кормить огонь. Подросток оглянулся по сторонам, сжал в ладони добычу. Старик говорил про лицо. Если это причина… родным Йири без разницы, как он выглядит. Он приставил деревяшку острым краем к щеке. Слегка нажал. Так, если быстро — наверное, не больней, чем ножом.
…Кто-то словно вздохнул за спиной. Йири оглянулся — никого. Но кисть разжалась сама собой, и щепка упала на землю. Ему показалось — он узнал. Та, что смеялась в метель, когда Йири возвращался домой. Она — не хочет. Он нерешительно подобрал «нож». Неправильно… так нельзя. Это было бы трусостью. Та, что вздохнула, права. Йири бросил обломок в корзину.
Сэнхэ все чаще чувствовал раздражение. Ему надоело упрямство найденыша. Он привык, что домашние подчиняются беспрекословно. Он же не только себе искал выгоды, но был убежден, что так лучше для этого пустоголового мальчишки. А тот не только не выказывал благодарности, но вел себя просто из рук вон. В конце концов Сэнхэ пригрозил отдать его на рудник — а там найдутся желающие развлечься, не осужденные, так те, кто за ними смотрит. Мальчишка воспринял угрозу куда серьезнее, чем рассчитывал Сэнхэ, и открытое сопротивление на время прекратил. Однако скоро снова взялся за старое, выполняя пустяковые поручения с такой неохотой, что вконец разозлил старика.
«Лесовик» поручил двум младшим домочадцам дома заниматься воспитанием найденыша, а сам стал все чаще отлучаться из дома — в город неподалеку. Что за дела там у него были, домашним знать не полагалось.
Эти двое были не то сыновья Сэнхэ, не то какие-то младшие родственники. Похожие, только глаза у одного обычные, а у другого навыкате. Старика слушались беспрекословно. Сам старик теперь не обращал на Йири никакого внимания, за исключением времени, когда давал уроки — учил, как держаться в приличных домах. А завидев тех двоих, мальчишка чувствовал себя совершенно беспомощным, в груди холодело. Они прекрасно владели искусством наказывать и делали это за малейший просчет — даже там, где, казалось, все было исполнено безупречно. А уж тем более, когда он не выдерживал и говорил такое, о чем сам после жалел.
Не то чтобы он был остер на язык — Йири никогда не был насмешником. Но его слова задевали этих людей за живое. А еще больше раздражал его взгляд, из-под ресниц, но упрямый.
Ночами он метался во сне. Однажды приснилась река, заросшая острым узким тростником. Лодочка- плоскодонка. Он — в ней, неподалеку от берега. На берегу — вся семья. Тетка всхлипывает, не знает, куда деть руки, дядя стоит, отвернувшись. Брат, сестренки… А лодочку сносит вниз по течению.
Вдруг младшая вскрикнула, отскочила от матери, побежала следом по берегу. Йири упал на одно колено, руку ей протянул. Почти соприкоснулись ладони. Но он отвернулся — и больше сестру не видел. Река понесла его.
И тогда Йири не выдержал. Зимой, вблизи храмов Эйке, он взял неприкосновенное, и сейчас решился поступить не так, как учили — но так, как считал единственно возможным. Следующей ночью, прошептав молитву Иями, отодвинул тяжелую незапертую дверь, змейкой выскользнул наружу. Лес казался ближе, чем был. Круглые стебли тысячелистника, высокие, жесткие, мешали бежать, поле было похожим на гигантскую паутину.
А потом из паутины выступила фигура, опрокинула наземь, чуть не сломав ему запястье, подхватила и унесла. Кто из двоих это был — Йири не понял. Теперь мало что имело значение.
…Крошечная ступенька, руки растянуты в стороны, — их держат ремни. Стоять очень трудно, все мышцы, особенно руки, сводит боль, и нельзя издать ни звука — тогда наказание продлят…
Один раз он не удержался на ступеньке, повис. На его крики пришли не сразу. Потом старик дал нагоняй за такую небрежность — мальчишка повредил плечо и мог остаться калекой.
Понемногу он привыкал к боли и беззащитности, начиная воспринимать их как должное. Конечно, закон не одобрил бы действий Сэнхэ, но где был этот закон?
С ночи, когда его вернули в дом, Йири понял, что так распорядилась судьба. И воля оставила его — теперь его несла река. Говорить он почти перестал. От него требовали не просто покорности — слуги должны улыбкой встречать приказ. Уголок рта не мог дрогнуть без позволения. И он понемногу учился этому. Он уже мог понимать порывы собственного лица и тела и гасить их, заставляя себя быть тем, кем его видеть хотели. Но он все еще пытался сделать из своего умения маску, которая прячет все, что внутри. Но потом маска разбилась.
…В то утро он еле двигался — ночью несколько часов снова провел на ступеньке. Почему-то именно ему приказали прислуживать за завтраком. Мыслей не было — в голове мешались какие-то обрывки картинок и слов. Сначала он несколько раз оступился, а потом большая узорчатая миска выскользнула из рук и раскололась. Йири опустился на колени и замер, не смея поднять глаза. В горле пересохло. Он даже дышать не мог. Тем более молить о прощении, которого — он знал — не может, не должно быть.
Услышал голос старика, как-будто слегка удивленный.
— Что-то ты совсем не в себе. Возвращайся на место.
Йири с трудом поднялся, склонился и вышел. Сумел добраться до своей каморки, но там просто сполз по стене и замер, прижавшись виском к шершавому дереву. Он даже думать боялся о том, что с ним сделают. Все тело болело, особенно руки. Хотелось стать частью стены, ни о чем не думать, не чувствовать, не испытывать страха — скулящей тягучей тошноты.
Старик вошел в комнатку — Йири не хватило сил на приветствие. Он знал, что увеличивает проступок, но не способен был даже шевельнуться.
— Да ты весь горишь, — сочувственно сказал старик, склоняясь над Йири. — Давай-ка ложись.
Он помог ему встать и дойти до лежанки. Йири смотрел на него затуманенным взглядом, полным недоумения. Почему с ним говорят столь мягко? Старик достал какую-то бутылочку.
— Вот что тебе нужно сейчас. Завтра будет легче.
Он открыл крышку, плеснул на ладонь чего-то белого и густого с острым травяным запахом. Принялся осторожно втирать в кожу
Йири — и скоро боль начала стихать. По лицу мальчишки текли слезы. До этого старик никогда не видел его плачущим.
— Ну, а насчет разбитой посуды…
— Господин… я не хотел сделать этого, — губы едва шевелились, а глаза были совсем черные, полные
