Приподнялся на локте, к шелку ханны Йири щекой прижался — фиолетовая прохлада, горные сумерки. А циновка, на которую упал, узор свой на коже оставит надолго.
— Ты — сердце мое, сцена — воздух. И без тебя не могу, и без театра, где вырос… А остальное… Я же не виноват, что другого узнать не успел! Убей… прикажи, это сделаю сам, если слугам не хочешь доверить… не могу больше…
— Иди.
Равнодушные сумерки, легкие. И голос им под стать.
— Не навсегда?! Нет?!
— Иди.
…Теперь плачет — капли большие, тяжелые. Не напоказ, давно уже не напоказ — а сейчас и вовсе — один. Никого больше в комнате нет. Дорога пуста.
Подмостки ждут Айхо Инорэ, сад зовет свой алый цветок. Свободен. Один.
Два дня спустя был праздник сури-ко, радостный день.
…Куклы танцуют, в их руках — игрушечные музыкальные инструменты. Только почему-то в центре он постоянно видит себя с такой же игрушечной кисточкой — и печатью. Кукольный хоровод вертится вокруг него, и на искусно раскрашенных лицах — радость.
«Я пытался получить что-то иное. И дать иное. Смешно…»
Единственный был — живым. Но он ушел — и правильно. Живому не место здесь. Правильно…
Вспомнил, как Асахи сломал футляр и швырнул в угол. У Йири не хватит сил сжать футляр так, чтобы сломать. А бросить — смешная выходка. Нелепая.
«Я схожу с ума…»
В доме главного судьи ему всегда были рады. Еще когда хозяин считал молодого человека, прибывшего из Столицы, чтобы занять самый высокий пост, тихим и безобидным.
Совсем юная девушка с лентой принесла поздние цветы — огромные, белые. Склонилась при входе, выпрямилась, положила цветы в нишу. Так, без вазы — словно в саду.
Красивая игрушка. Взгляд остановился на отточенных движениях ее рук, на гематитовых браслетах. Заметив интерес на лице гостя, господин Исуру едва заметным жестом дал девочке понять — замри на месте. Пусть он смотрит на тебя.
Он и вправду смотрел. Разглядывал такое знакомое.
«Я пытался забыть про вас. Но я — такой же, как вы. Вы должны быть моей свитой, и только вы… Но так не получится — значит, вы должны быть в моем доме. Так — правильно».
Исуру понял, что гость не станет возражать против подарка.
Ночью в саду пел
— Возьми, — Йири протянул девочке золотую застежку — причудливое сплетение стеблей и бутонов горицвета, тончайшую работу ювелира. Сюда бы алые камни… но таким, как она, не пристало носить самоцветы, кроме одного. Заметил — она испугалась. — Что-то не так?
— Господин мой… она же бесценна, — девочка говорила, только когда велят. Хорошая выучка…
— Пустое. Красота нуждается в подобающем обрамлении.
Он должен был почтить своим присутствием праздник. Заставить никто не мог — все равно должен. Быть среди смеющихся горожан столько, сколько необходимо. Среди? Нет, над ними. Кто же осмелится подойти близко? И кому он позволит подобную дерзость?
Серебряный воздух, и высоко-высоко — летящие точки. Птиц держит небо, людей — земля.
…Волосы у девочки были, словно шерстка котенка. А лицо не менялось с наступлением сумерек.
Не хотелось заниматься ничем. Раньше, даже когда просто стоял неподвижно и смотрел в окно, само существо его было занято созерцанием. Сейчас — ничего.
Девочка эта, игрушка… ее можно убить, она постарается даже не вскрикнуть. А ему словно камень на шею… нет, все тело — камень.
Он обернулся к лампе, но она не была зажжена — день в полном разгаре. Мертвая лампа. Бездумно протянул руку, открыл резную шкатулку с самоцветами, достал один — алый. Ограненный, он ярче горел, смеялся. В нем жил огонь.
Поднял самоцвет выше, вглядываясь внутрь.
Стенки каменные то ли оберегают огонь, то ли держат пленником. Или все это иллюзия, причудливая игра света, а никакого огня и в помине нет?
Девочка не поднималась с ковра, не поднимала глаз. Красивая. Тело словно выточено из шелковистого смуглого дерева. Камень и то более живой, чем она.
Куклы… и ему нужно быть среди них. Кукла, сотворенная из человека, — лучшее, что можно увидеть. Просто люди не бывают настолько изящными, настолько безукоризненными.
Прижал пальцы к виску.
А еще есть актеры. Совсем другое, словно оборотная сторона вышивки.
Он никогда не поймет этих детей подмостков, потому что он никогда не играет.
Неискренние, непостижимые, неправильные. Но можно смотреть на них — и сознавать, что ты — по другую сторону? Легче смотреть на ложь, на изначально искусственное, чем видеть несовершенное настоящее — или совершенное, но уже неживое.
И все же хотя бы один из них смеется, когда весело, и кричит, если больно…
Йири приказал сопровождающим следовать за ним к театру Рэита.
На празднике Айхо улыбался отчаянно — серебряная краска на лице, подведенные фиолетовым и синим глаза. Совсем прежний, только чуть испуганный. Чего бояться-то? Но стоило протянуть к нему руку или случайно коснуться, вздрагивал — и тут же вновь улыбался, словно ему грозило жестокое наказание, и улыбкой надеялся очаровать невидимого палача и если не спастись, так хоть отсрочить неминуемое. Потом был пир, и не в одном доме, надо было заглянуть во все дома, откуда пришло приглашение. Только потом, сопоставив, поняли, что везде вел себя одинаково — появлялся, словно серебристая звенящая дымка, весь укутанный в невесомые струящиеся складки, на лице маска. Снимал ее на миг, как положено, и исчезал вроде краску поправить. Только пока его ждали, оказывался уже в следующем доме. Так за долгую ночь обошел многих и нигде не задержался хоть на четверть часа. Многие были в гневе, однако обвинить было не в чем — ни отказом, ни чем иным хозяев не оскорбил. Не умеет сказать «нет», вот и не говорил. Попросту исчезал.
— Ну, ты нажил себе неприятностей, — хмуро пророчил Вьюрок на другое утро. — Мало было змеи? Теперь-то никто тебя не защищает. Смотри, подстерегут вечером, затащат в дом на окраине или вообще в какую деревню, и все.
— Пусть.
— Да ты в уме ли?
— Да. Если заберут силой, моей вины в том не будет.
— С чего это ты за прошлое вину начал чувствовать?
— Не за прошлое. Не хочу — в настоящем.
Вьюрок и еще двое по очереди ходили за ним повсюду следующие два дня. Вроде как обошлось, или отложили расправу. Айхо же, не замечая следящих за ним друзей, бесстрашно порхал по улицам, хоть ночью один, хоть в самых опасных районах, словно нарочно искал чего на свою голову.
А потом был спектакль — «Серебряный свет и осока».
Фигуры в белом, зеленом и черном — смерть, жизнь и тайна — цепочкой двигались по сцене, бесшумно, и серебряные светильники в их руках горели робким огнем. Айхо был один среди них — без маски, без капюшона. Алая повязка на лбу, колокольчики на запястьях. Беззащитный — один.
Перед взором его все смешалось — и юноша не понимал уже, где игра, а где явь…
—
