— Вы принесете беды стране, — старый советник давно не боялся говорить открыто. А уж молодого правителя знал с самого детства — и ничуть не опасался его тяжелого нрава. — Нам не выиграть эту войну.
— Я не хочу ждать. Если они станут сильнее нас еще и на море, сууру останется только вспоминать о былом величии.
— Войскам не пройти через горы. Там множество тайных троп — лазутчики проберутся, но любой отряд будет остановлен. Не забывайте — тхай знают свои горы лучше нас.
— На юго-востоке есть два хороших пути.
— Они охраняются гарнизоном.
— Значит, нужно отвлечь внимание наших соседей. В северных областях неспокойно. Наши люди сумеют подогреть недовольство… а при удаче — помочь голытьбе поднять восстание. А дальше — мои войска перейдут границу и двинутся на столицу.
Лето выдалось на редкость засушливым — еще хуже, чем два предыдущих. Это не мешало чиновникам требовать полного налога с крестьян. Некоторые семьи, не выдержав, бросали свои наделы и уходили. Не выплатив долга — нечем было платить. Скрыться удавалось только в горах, там, где невозможно обрабатывать землю. За беглецами посылали солдат, и те либо силой возвращали людей на место, либо отправляли заниматься тяжелой работой. А потом, когда начались мятежи, беглых убивали на месте. Семьи уходили с детьми — порой солдаты убивали детей, порой забирали с собой и отдавали в другие деревни.
Странное у него было прозвище — Муравей. Неприметный совсем, быстроглазый, он в тридцать с лишним все еще был одинок. Зато друзей водилось много. Поговорить любил, да и помочь не отказывался. В деревнях его знали. Бродяга, а слова нижет складно — заслушаешься. Ни умом, ни смелостью не обижен. Ходил по дорогам Хэнэ, про жизнь расспрашивал, а порою запретное говорил, пугающее и утешительное. О порядках, о зверствах чиновников — да мало ли чем крестьянская доля трудна? А когда неспокойно стало, другие начали приходить — и вроде те же речи вели. A все же к ним душа не лежала. Чужаки — и есть чужаки, то ли дело человек, что в краях этих вырос. А уж когда власти стали народ усмирять, сначала — словом, а после — силой, многие возмутились. Вожаки скоро нашлись. И за Муравьем пошли многие. Встал на дыбы север.
Уходили те, у кого ничего не осталось. Другие — терпели, не понимая, как можно поднять голос против воли вышестоящих. «Мы защищаемся, — говорил Муравей. — Может, и нарушаем законы, данные Небом — но люди хотят жить и мирно трудиться, а не смотреть, как умирают их дети».
Такие речи пугали даже сторонников Муравья, но и привлекательными казались.
Сильно удивился бы Муравей, если бы знал, что соседи-сууру к народному недовольству тоже причастны. Что ж… и впрямь тяжела крестьянская жизнь. Отчего ж не сыграть на этом?
Старик подошел неслышно. Поговаривали, что в нем нечеловечья кровь — уж больно силен и здоров для таких-то лет. Муравей, подбрасывавший хворост в костер, вздрогнул, ощутив чужое присутствие. Длинные белые волосы старика в свете огня показались рыжими.
— Уходить надо, — обронил Муравей. — Ничего мы в этом болоте не высидим.
— Надо, — согласился старик. — А как их уведешь? Уговори-ка родных без защиты оставить! Войска придут — несладко в деревнях будет.
— Раньше бы думали, — буркнул Муравей, поправляя выкатившееся из костра поленце. — Я никого силком не тянул.
— Слушай! — старик предостерегающе поднял палец.
Темные лохматые кусты шевелились. Раздался тоненький свист, потом стрекот.
— Цикадка ночная да ветер.
— Все вам, молодым, объяснять, — поджал губы старик. — Лесовик то. Предупреждает. Сейчас крыльями хлопать начнет.
И верно — послышалось хлопанье крыльев, словно встрепенулась ночная птица.
— Ладно, — Муравей поднялся. — Что тут говорить… Уведу тех, кто пойдет.
— А других что же, бросишь?
— Некогда мне нянькой служить. Кто уговорами да хитростью за собой манит — а я никогда. Сами выбирали, кого слушать. А здесь останемся — всем худо будет.
С хитрым прищуром старик посмотрел в лицо Муравью.
— Мне-то помирать скоро, а вот ты, гляжу, далеко пойдешь.
— Смотри, не накаркай.
— Не я ворон. Других довольно. А вы, глупые, слушаете, уши развесив, — он подмигнул Муравью.
— Без меня отправляйтесь. Пусть будут к вам милостивы Бестелесные. А я уж тут… с детишками своими побуду. Твое дело молодое — уводи людей. Утречком, по туману… тропку я тебе показал. Мы, почитай, возле нее сидим.
Парнишка с неровно обрезанными до плеч волосами на удивление ловко орудовал иглой. Муравей подошел, присел рядом.
— Вот… сумку чиню.
Кто посторонний удивился, услышав слова Муравья:
— Аюрин… Подумай все же, девочка. Зачем ты с нами идешь?
— Шить умею — пригожусь, — стрельнула глазами та.
— Почти все тут мальчишкой тебя считают.
— И правильно, — она перекусила нитку, смешно вздернула острый носик. — А то вышибли бы отсюда к демонам рогатым.
— Не ругайся, — строго сказал Муравей. — Привыкнешь — не женится никто.
— Ой ли? — насмешливо покосилась. — Утопиться, что ли?
— И все же лучше бы ты…
— Некуда мне возвращаться. Сам знаешь. Нечего душу вытягивать.
— Знаю. Потому и принял. Но добрые люди найдутся…
— Ой! — она уколола палец, слизала капельку крови. — Придумал тоже — добрые люди. Где их искать- то?
Сказала, задумчиво рассматривая только что уколотый палец:
— Был у меня еще один брат. Старший; мать его моей матери родной сестрой приходилась. Все умел делать, без слов понимал, ласковый… И красивый — помню. Пропал он. Ушел с караваном — и кругов на воде не найти.
Прибавила задумчиво:
— Говорили, что погиб караван. Только ведь убитых никто не считал. Может, жив? В тот год мне один сон часто снился. Кукушка поет — к радости, роща такая светлая, солнечная. И он навстречу идет, словно бы чуть постарше стал. Нарядная рубаха на нем и белая тэй — ему как раз бы тринадцать исполнилось. Смеется, руку протягивает…
Муравей стер со щеки девчонки слезу. Поднялся.
— Пора мне. Шей… Если жив — может, и встретитесь.
Аюрин плохо спала по ночам. С того дня, как увидела мертвых родителей. В их деревушке укрылся десяток мятежников — и нашелся честный человек, выдал властям. Налетели конные, как шквальный порыв. Вроде как суд был… короткий такой. Двоих отпустили, чтобы другим рассказали. Аюрин сбежала, посчастливилось. Муравей ее подобрал. Она сперва все молчала. Потом отошла — и бойкая девчонка оказалась, разговорчивая.
Про семью часто рассказывала.
— Сестра второго ждала… только она и я знали. Мужу не говорила пока. Она много старше меня смотрелась, хотя ей всего семнадцать исполнилось. А муж ее смеялся забавно — как камешки перекатывал.
Она считала всерьез, что жениха себе не найдет — а кому нужна девчонка, которая по лесам шлялась вместе с мужчинами? Муравей не разубеждал. Заботился, как о дочери. Рад был бы удерживать ее подальше от доли такой — но поди переубеди Аюрин. Упрямая — кремешок. Чуть тронь — искру высекает.
