Песня цветов аконита

хоть слезинку из-за тебя обронит — башку сверну, понял?

— Если ты такой образец благородства, что же с шайкой связался? — огрызнулся мальчишка.

— Плевал я на благородство. Сказал же — они помогают нам. Не больно-то много таких.

К жизни на новом месте привыкал долго. Раньше повсюду пользовался вниманием, а тут был никому не нужен. Только Суори оттачивал на нем свое остроумие. И Аоки прямо распирало от желания доказать, что он не шваль подзаборная, которая только хныкать умеет, и не белоручка из богатого дома, — и стать своим. Он не чувствовал приязни к этим горным разбойникам, но все вскипало в душе при мысли — он здесь никто. Не бывать такому! Если уж быть — непременно первым. Все равно где.

Только для одного существа он первым и был. Глаза, круглые и светлые, словно спелые лесные орехи, глядящие с обожанием, исцарапанные пальцы и походка горной козочки, диковатая, робкая и грациозная — Хину. Не нужно было обладать тайным зрением, чтобы понять — каждым жестом и темным румянцем, и неровным дыханием она говорит одно:

'Ты — золотая птица из сказочных садов. Я боюсь тебя… нет, не тебя, а того, что закончится сказка. Твои глаза — словно листья, подсвеченные солнцем. Ты — человек?

Как они могут смеяться с тобой или над тобой, касаться тебя — словно равные…

Если ты позволишь просто смотреть — большего мне не надо'.

Глава 8. ДОГОВОР

Оэни

Восемь лет уже значился он казначеем Столицы — выше званием среди подобных был только тот, кто держал в руках ключи от сокровищниц Островка. Все люди подвержены слабостям, сей человек исключением не был.

Слабость эта звалась Оэни, Ирис — темного меда струя, две ночи, полные золотых искр, в обрамлении густейших ресниц, крупные завитки длинных волос. Уже год прошел с того дня, как заполучил его к себе из дома дальнего знакомого своего, бесценную шкатулку взамен отдал, творение старинного мастера — и не жалел.

Оэни, кроме красоты, ничего не имел — считай, был взрослый уже, и прямая дорога перед ним стелилась — в веселые дома Алого Квартала. А казначей Столицы даже к слугам своим его причислил, хотя всем было ясно — он только одно умел.

Ну, да что тут такого? Многие так поступают. Даже Повелитель свою игрушку возвысил.

Все люди совершают ошибки — и казначей совершил. Человеком он был в общем честным — только когда Благословенный при смерти лежал, и привычный порядок качался, допустил пару незаконных дел. Бумаги в тайнике спрятал — неглупым он был человеком, если что, имел, чем себя оправдать, а напарников менее удачливых — утопить. А потом глянул — в тайнике пусто. Все бумаги исчезли, и те, без которых — никак.

Кто знал о тайнике? Только один, от которого никакой тайны не мог сохранить.

А потом весть пришла — Повелитель будет здоров.

Оэни врать не умел, да и не пытался — все правильно, так и должно. И жадным не был, просто за будущее свое опасался. С ним хорошо расплатились — не пожалели монет.

«Да разве ж я бы расстался с тобой?!» — не с обидой даже, с недоумением глубочайшим спросил.

Змеи золотые пасти разевали, по белым занавесам ползая. Оэни на полу простерся, браслеты зазвенели — красиво. Умолял пощадить. Казначей склонился к нему, Оэни голову поднял, ладони его сжал в своих руках. Ласковые слова говорил. А сам незаметно подал глазами знак стоящему сзади Оэни — и горло цвета меда обхватила петля. Сам руки ему удерживал, пока не ушла из них сила, пока не упали они мертвыми стеблями.

Встал, посмотрел печально, черные завитки Оэни поправил, чтобы ровно лежали, и вышел. Покаянное письмо на серой бумаге писал; на прощение не надеялся. Распоряжения родне и слугам.

На другой день, закончив дела, следом ушел.

* * *

Повелитель выздоравливал быстро. На редкость быстро для человека его лет, который едва удержался на этом свете. И только Ёши — да сам Юкиро знали, что болезнь не ушла совсем, что лишь затаилась.

Жизнь Двора стояла вверх дном. Сделавшие ставку на скорый конец повелителя проиграли. А Благословенный интересовался делами лениво, как бы нехотя. Не сомневался никто — спешить ему некуда. Во всем разберется, и каждый по заслугам получит. И наиболее провинившиеся свивали ленты событий, желая выгородить себя или подставить других.

В комнате, к которой было приковано незримое внимание всего Островка, стоял запах смол и лекарств — но окна открывали все чаще, их держали открытыми, несмотря на холод. Зато угли горели жарко в переносном очаге — медном, украшенном богатой чеканкой.

Обо всем важном спросил повелитель, много имен помянул. Кроме одного. Ёши, неотлучно находившийся при Благословенном, все ждал, думая, как ответить, — и не дождался.

В конце концов сам решился спросить.

— Вы… не хотите узнать о Йири?

— А что с ним? — недовольный голос. И Ёши теряется:

— Все благополучно… Я подумал — не захотите ли увидеть его?

— Для чего?

— Хм… — сконфуженно отворачивается. И нечего сказать. Склянку в руках держит, покачивает. Не ожидал.

Так и не произошло того, на что надеялся Ёши. Ни слова не было сказано о недавнем любимце и все последующие дни.

Падал мелкий снег на северные равнины, а в Столице иней лежал на дорожках.

Приближалась зима.

До Йири не преминули донести слова Благословенного — уши и раньше во дворце повсюду росли, а теперь и подавно. Он остался равнодушен к услышанному — немало озадачив «доброжелателей».

Хисорэ привез его на Островок, и прежнюю свободу Йири вернули, хотя все еще незаметно присматривали. Кое-кто уже пытался слово против него составить — ясно же, один путь ему теперь — вниз. А если уж все равно вниз, проще совсем разделаться и не ждать — вдруг змейкой укусит.

А он и не появлялся нигде, словно стража все еще стояла у дверей. Лицо похудело, и мало кто видел это — тем редким, что приходили, не давал возможности себя разглядывать. В тень отступал. Не много было теперь света в его покоях, окна задернутыми держал — словно яркое солнце резало глаза.

* * *

В комнате холодно — угли не горят, и окно открыто.

У окна силуэт. Сам — в темно-фиолетовом, ни узора, ни светлого пятнышка. Сливается с сумерками. Кисть в руке танцует над бумагой. Занят рисунком, несмотря на то, что день отступает и света все меньше. Не слышит шагов за спиной — а раньше откликался на шорох крылышек комариных. Человек в хаэне, расшитом красными птицами, подходит ближе, склоняется над художником, опускает руку ему на плечо. Глядит на рисунок.

— Неплохо.

…Такого не ожидал. Йири несколько секунд неподвижен. Потом встает — и только тогда оборачивается. Низкий поклон — и отступает назад. Смотрит куда-то вниз. Лицо неподвижно.

«Мой повелитель… Приветствую вас».