моего будущего. Друзья сообщили мне, что я, вероятно, буду назначен на другой пост. Это освященная веками традиция нашей внешнеполитической службы, что извещение о подобных переходах никогда не достигают чиновника, которого они касаются, прямым путем, в виде личного письма от министра иностранных дел или с помощью официального Ukase, но всегда путем кружным и неофициальным. Намек на предстоящий переезд в основном дается в виде появления подрядчика, предлагающего перевезти вашу обстановку со старого места на новое.
Эта практика легко объяснима тем фактом, что большинство этих подрядчиков пользуется услугами одного из второстепенных чиновников МИДа, который с помощью контактов со своими бывшими коллегами в личном отделе оказывается немедленно информирован о любых изменениях в министерстве еще до того, как такие изменения произойдут.
Когда я получил подобное подтверждение ходивших обо мне слухов, я спросил герра фон Нейрата, есть ли для них какие-то основания. Министр иностранных дел подтвердил слухи и добавил, что моим новым местом пребывания будет Токио, при условии, что японское правительство не будет возражать.
Мне так никогда и не удалось выяснить истинные причины этого перевода. Если смотреть с объективной точки зрения, вряд ли было мудро менять германского представителя в Москве в столь критический момент. Предположение, что намечается изменение политики, не имело под собой почвы, поскольку Мой предполагаемый преемник был еще более откровенным сторонником примирения с Москвой, чем я, и жаждал этого поста в течение нескольких лет. Нейрат, которому я задал вопрос на эту тему, объяснил, что после пяти лет пребывания в одной стране перемена необходима и что после напряжения, которого потребовала от меня работа в Москве, мне следует дать более приятный пост. Бюлов подтвердил эту версию, сказав, что моя жизнь так долго подвергалась опасности, что теперь настала очередь другого рисковать. Представляется вполне вероятным, что с точки зрения партийцев это означало повышение, поскольку они считали Москву таким ужасным местом для жизни, что любой другой город казался им более предпочтительным. Обдумав проблему, я пришел к выводу, что перевод был вопросом чисто рутинным, не связанным с соображениями политического характера,
Я не стал уговаривать Нейрата позволить мне остаться в Москве. Вопрос, добился ли я успеха в своих усилиях и Попытках восстановить приемлемые отношения между двумя странами, должен был в любом случае решиться еще до моего отъезда в Японию. Более того, это было моим принципом: никогда не вмешиваться в вопросы, связанные с моей карьерой. Япония казалась нам с женой очень привлекательным местом, и мне было все равно, что эта страна имела для Германии меньшее политическое и экономическое значение, нежели Россия. Не волновал меня и тот факт, что в штате посольства в Токио числились лишь советник, четыре секретаря и две машинистки, в то время как в Москве работал один из самых крупных аппаратов среди всех наших посольств.
Наиболее привлекательными чертами нового поста были, во-первых, отдаленность Токио от Берлина (и долгое путешествие в прекрасную и интересную страну) и во-вторых, возможность, вновь посетить Дальний Восток, который произвел на меня глубокое впечатление во время моего первого визита туда, состоявшегося четверть века назад, и в-третьих, то, что в Японии я смогу удовлетворить свою страсть к коллекционированию и изучению восточного искусства и керамики.
Я вернулся в Берлин в октябре, чтобы приготовиться к заключительному акту моего срока службы в Москве, а именно к визиту Крестинского к Гитлеру. Но этот план был сорван: от Твардовски была получена телеграмма, в которой говорилось, что Литвинов сообщил ему, что Крестинский возвращается в Москву через Вену. Я был рассержен и разочарован тем, что план примирения, казавшийся столь удачным и обещавший хороший результат, был, скорее всего, сорван из-за какой-то московской интриги. Я сразу же решил указать Литвинову на политические последствия этого отказа, в то время как сам я холодно отнесся к тому, что Москва фактически дезавуировала меня.
Итак, я немедленно телеграфировал Твардовски, велев ему сообщить Литвинову о моем разочаровании, и что я вернусь в Москву лишь на несколько дней, без жены, только чтобы нанести официальные прощальные визиты. Литвинов ответил в оправдательном тоне, утверждая, что изменение маршрута возвращения Крестинского основано не на каких-то политических соображениях, но что он был срочно необходим в Москве, поскольку сам Литвинов вместе с маршалом Ворошиловым собирался отбыть с государственным визитом в Турцию.
Позднее я узнал, что отмена визита Крестинского в Берлин была подстроена самим Литвиновым в ходе личной интриги против своего коллеги. Литвинов был довольно ревнив к другим сотрудникам Narkomindel, привлекавшим всеобщее внимание. Он мог также с неодобрением воспринять любую попытку помешать его усилиям выстроить советскую внешнюю политику в одну линию с внешней политикой западных держав.
У меня состоялись встречи и с маршалом Гинденбургом, и Гитлером. Последний в ходе разговора ограничился несколькими общими фразами, не открыв своих пожеланий, касающихся политики в отношении Японии. Встреча же с Гинденбургом стала моей последней встречей со старым президентом.
Несколько дней, проведенные мною в Москве, были заняты обедами, приемами и тяжелой работой. Я испытал удовлетворение, узнав, что русские, как и немцы, выразили искреннее сожаление по поводу моего отъезда, а также и свою благодарность за те усилия, что я предпринимал на протяжении пяти лет моего пребывания в Москве. Советское правительство устроило в мою честь большой прощальный обед, на котором присутствовали многие из сановников, обычно избегавших каких-либо контактов с иностранцами. В качестве прощального подарка мне преподнесли прекрасную чашу из оникса. Ворошилов приказал одному из своих генералов передать мне его личный подарок письменный прибор, украшенный лаковой миниатюрой, с современным дизайном, но выполненном в знаменитой старой технике.
Спустя несколько месяцев я узнал, что Narkomindel намерен был даровать мне высочайший из всех знаков внимания - встречу со Сталиным. Но так как я покинул Россию до того, как диктатор вернулся в Москву с летнего курорта Сочи, то этот план не был исполнен. Поскольку Сталин в то время формально не имел никаких официальных полномочий и был совершенно недоступен для иностранцев, это стало бы самым большим исключением из правил, если бы мне позволили встретиться с ним.
Литвинов написал мне очень теплое и дружеское письмо, в котором с похвалой отозвался о моей лояльности по отношению к России и постоянных усилиях, направленных на установление дружественных отношений между нашими двумя странами.
Таким образом, я покинул Москву вполне удовлетворенный, по крайней мере тем, что касалось меня лично. То, что моя работа осталась, так сказать, 'незаконченной симфонией' - так это обычный жребий тех, кого должность обязывает содействовать установлению дружественных отношений между народами.
Рассказ о моей жизни в России был бы в высшей степени неполным без кратких замечаний о моей частной жизни в Москве. Россия, и особенно Советская Россия, слишком выразительная и волнующая страна, чтобы не поставить каждого временного гостя, а к этой категории относятся и дипломаты - перед альтернативой: чувствовать себя здесь крайне несчастным или быть ею странно увлеченным. Мы с женой принадлежали к последней категории. Все это время мы очень старались установить тесный контакт с русскими людьми, ближе познакомиться с русским искусством и музыкой, с ландшафтом и архитектурой страны. Поскольку русские очень чувствительны к самым тонким нюансам поведения своих гостей, они быстро прознали о нашем, пусть и не выраженном явно, желании узнать и понять их без предубеждения и вознаградили нас, оказывая нам доверие и знакомя с духовной жизнью своей страны. В целом в Советской России очень трудно установить человеческие контакты. Но дружественная атмосфера, которая тогда царила в отношениях между двумя правительствами, облегчала нам эту задачу. Таким образом, мы с женой обогатились впечатлениями и опытом, которые не могли не оставить свой след в нашей жизни.
К нашему великому сожалению, у нас были ограниченные возможности для удовлетворения нашей страсти к путешествиям и осмотру достопримечательностей. И не только потому, что мы были привязаны к Москве рутинной работой, которую должны были выполнять, но каждый раз, когда мы отправлялись в поездку, скажем, в Киев или Ленинград, случалось нечто такое, что мешало нам ехать: политический инцидент, важный гость или какое-то другое неожиданное событие. Я сейчас не могу вспомнить, сколько раз мне приходилось откладывать такие поездки или отъезд на выходные, но даже будучи в отпуске, я едва ли был в состоянии спокойно наслаждаться отдыхом. Не однажды мне приходилось прерывать поездку, чтобы мчаться в Берлин на совещание или спешить обратно в Москву.
