воду и поливал его снова и снова. Тот кричал и вновь перебирал костлявыми пальцами. Мне как-то отчетливо почудилось, что мы в концлагере, или в аду. А еще я подумал тогда, что это наверное, одно и то же. Тесная полутемная, голая, холодная комнатушка с обшарпанной, потресканной плиткой. Игловидный лучик света, бьющий со сквозняком, сквозь щель в стене. Кислая вонь, удушливая сырость, неприятное чувство близости к оголенной как высоковольтный провод, трагедии. Беспощадный каратель со шлангом. Обнаженный мученик в ванной. Я не выдержал, говорю: «Ну не надо, не надо так, он же умрет». Саня поддержал мой порыв. Валера поумерил пыл. Точнее, поубавил струю. В итоге, мужчина оказался в реанимации, а я сдал ключи, извинился, отказавшись от «приватной» должности, и продолжил мести больничный двор, все больше предаваясь глубоким раздумьям…
В один из дней, пошли мы с мужиками из отделения на вечернюю службу в храм, что неподалеку от диспансера, просить Господа о прощении и об избавлении от цепких пут «зеленого змия». Я повел их почти за руку, так как некоторые из моих «богомольцев» последний раз были в храме в детстве и боялись даже переступать порог церкви, не веря в то, что может быть им прощение, или помощь. Они были уверены, что таким как они, безбожным пьяницам, вообще запрещено заходить в святые места. Стояли они на службе рядом друг с дружкой, как дети малые, виновато головы склоняя, мяли шапки, и молились со слезами на глазах, как в последний раз…
Я смотрел на этих побитых жизнью людей, в нелепых пижамах, с кривыми, переломанными в мясорубке запоев носами, со шрамами на грубых лицах, и думал: «Как же дороги они тебе Господи. Как же ты любишь их, коль Своей святой милостью пробуждаешь в этих очерствевших душах спасительные, исцеляющие слезы раскаяния, умиляешь их своей бескрайней благодатью, порождая в этих проспиртованных сердцах надежду. А где надежда, там вера и любовь. А это и есть единственный путь ко спасению».
Вернулись мы в отделение одухотворённые, но опоздали на ужин. Один из нашей компании, видимо самый голодный начал требовать у пухлой, бойкой раздаточницы, положенную овсянку. Та – в отказ. Тогда он решил взять штурмом раздаточную комнату, и своим бараньим упорством довел хозяйку до истерики. Видимо абсолютное раскаяние не сразу приходит. Разразился скандал. Я попытался утихомирить буяна. Безуспешно. Раздаточница пожаловалась дежурной медсестре, и настойчиво рекомендовала завтра же доложить начальнику отделения о нашей компании «набожников», с последующей преждевременной, позорной выпиской из диспансера. «С позорной выпиской из позорного диспансера, что может быть позорней»…
Однако нас не выгнали. Я «замял» конфликт с медсестрой и она не стала жаловаться врачу.
Через пару дней сталкиваюсь лицом к лицу с раздаточницей.
Та удивлённо-слащаво-приторным голосом:
– Ой, а вас что не выгнали, «набожники»?
Я не менее медоточиво, почти нараспев, кланяясь ей в ноги:
– Нет, матушка…
Мне назначили лечение сроком двадцать один день, включая трудотерапию, и вместе с парнем по имени Леша, у которого в голове без остановок звучала музыка Чайковского, а папа оказался директором одного крупного завода, переназначили на другой вид «трудотерапии». На этот раз, по части питания. Мы доставляли пищу из центральной кухни в два отделения больницы. Отделение №13, в котором лежали старушки с психическими расстройствами, и №37, в котором лечились наркоманы.
Едва проснувшись и посетив уборную, мы с Алексеем спешили с прономерованными баками для пищи в общую, огромную кухню и оставляли тару в положенном месте. Туда же суетливо стекались с кастрюлями и ведрами гонцы из всех отделений больницы. Женщины в телогрейках, одетых поверх нелепых халатов, еще молодые, но изрядно потрёпанные жизнью, мужчины нелёгких настроений и судеб, «сложные» подростки, молчаливые старики. Они как-то сразу, находили общий язык между собой. Даже шутили. А шутки эти всегда были с горьким привкусом печали. Ну вот приедут они домой и что дальше? Изменится ли что то? Дай Бог, что бы изменилось! Ведь люди же. Не беда, что кто-то смотрит искоса. Не беда, что оказались, быть может, не первый раз, в этом маргинальном месте. Низко пали, но не умерли же. Пока живы, надо бороться. Упал — вставай. Упал — поднимайся. Стоит попросить у Бога и близких прощения. Пойти навстречу, как ни странно звучит, «самому себе». Смотришь, со временем и полегчает, наладится. Пусть не сразу. Пусть не все. Но надежда и вера искрой Божией зажгут спасительный огонь в душе и поведут дорогой сложной, но единственно верной. Дорогой испытаний.
Через час мы забирали наполненные баки и тащили их в «раздаточные» отведённых нам отделений. Я носил наркоманам. Алексей — старушкам. После завтрака вёдра с отходами волокли в «психоневрологический изолятор», где проходили обследование преступники. Там, за высоким кирпичным забором, держали и дрессировали служебных собак, которым мы и доставляли кормежку. Кинологи принимали тару и, специфически шутя, даже можно сказать, слегка поскуливая, потчевали псов.
Мы с Алексеем в нелепых клетчатых пижамах, с оцифрованными ведрами в руках, часами беседовали о литературе, искусстве. О высокой классической музыке, раннем кубизме Пабло, трагической судьбе Модильяни, о творчестве Бунина, о море, Кавказе, обо всем том, что было теперь за территорией больницы. За недосягаемой границей нашего сегодняшнего положения. Алексей рассказывал мне о своем прежнем безоблачном семейном благополучии, как еще совсем недавно ужинал с любимой женой в изысканном ресторане за границей и, запивая свежее мясо искусно приготовленных омаров коллекционным вином, строил планы на будущее. Все это было до того, как в голове зазвучал ненавистный Чайковский. Я ему поведал о своих эфирах на телевидении, радио, о полном зале на последнем моем концерте. «Вот мы сейчас таскаем ведра с отходами, а меня в это время по телику показывают». Вывод напрашивался только один: как удивительны, однако, остроугольны и непредсказуемы, бывают повороты судьбы. Но я искренне благодарен Богу, за то, что падал так низко. Ведь очутившись на самом дне, прочувствовав на своей шкуре всю эту грязь и боль, осознав, что есть и иная жизнь, жизнь на дне, жизнь, где другие люди, которые на грани, которые несчастны. Пережив все это, ты увидишь мир в более глубоких тонах, рассмотришь незаметные ранее, темные оттенки его многогранной изнанки, и если не глуп, то сделаешь выводы, и ты никогда уже не пройдешь равнодушно мимо лежащего «под забором», и не посмеешься над чьей-то бедой. А это уже путь наверх, путь к свету. Таким образом, упав и обозначив ориентиры, ты медленно поднимаясь, станешь мудрей, опытней и крепче. Но чем больше ты узнаешь, тем больше придет сомнений. И тогда настанет время выбора. Время проявить себя, и узнать, кто ты на самом деле. В этой борьбе ты увидишь чего ты стоишь, на что способен и поймешь кто ты на самом деле… А поняв это, ты можешь попытаться измениться. Если тебе вообще суждено что-то понять и еще можно что-то изменить. И это ни в коем случае не призыв к прыжку в омут с головой. У каждого свой путь.
Но нельзя забывать, чем выше вскарабкался, тем больнее падать, если поскользнулся, споткнулся, не устоял, сорвался.
Мимо нас с Алексеем, проходили вечно молодые студенты-медики. Они жизнерадостно смеялись, шутили, благоухая молодостью и переливаясь светом маленьких открытий, коих им предстояло сделать еще много в этой интересной и непростой жизни. Когда мы сталкивались с ними на узкой дорожке, я отводил глаза, дабы они не запомнили меня таким. Как они были прекрасны, чисты и социально девственны по сравнению с нами. Я подбадривал Лешу, да и себя тоже: «Нас выбило из колеи и мы сошли с дистанции, но ничего друг, вопрос не в том, кто и как упал, куда попал, а в том, как он станет подниматься, какие сделает выводы, что скажет людям и как поведет себя далее. Ничего, дружище, мы еще встанем на лыжню».
И нам обоим в эти минуты очень хотелось поскорее вернуться домой и жить дальше, просто жить дальше…
В один из дней мы сопровождали двух старушек из 13-го отделения на томографию в карете скорой помощи. Одна из женщин, чуть живая, лежала на носилках и всю дорогу, бредя, со слезами на глазах, умоляла заехать на почту, получить пенсию и купить ей конфет. А за окном, словно громадные декорации, мелькали и, по мере нашего отдаления, исчезали, растворяясь в молоке густого тумана, огромные особняки богатых людей, в которых, казалось, те собирались жить вечно. Дисбаланс сокрушительный. Бабушке было все равно, куда ее везут и зачем, какой сейчас день недели, месяц и год. Не интересовали события, происходившие в мире, и что о ней думали люди, тоже не имело значения. Нисколько не «весил» теперь прежний социальный статус, наличие полезных связей в определенных кругах, уровень личных заслуг и публичных достижений, а также не представляло особой ценности наличие финансовых накоплений,
