карман, — она у меня не буйная, она — тихоня…
Рашит, ни слова не сказав, кивнул и сел в кабину. «Газель», трогаясь с места, качнулась, ноги коровы подломились, и она упала на колени. Потом встала, и, пока «газель» не скрылась из виду, тянула шею, и смотрела на Панюкова.
«Мне ее и надо было бы назвать Тихоней, — подумал Панюков, возвращаясь в дом. На крыльце остановился, пораженный странной мыслью: — А может быть, ее и звали так, Тихоней, то есть не люди звали, а — вообще, а я, плеть, и не знал, что у нее такое имя?»
Все стало наконец неотвратимым, и Панюков стал наконец спокоен. Он мыл полы, посуду, вытирал повсюду пыль, потом в дорогу собирался — и безостановочно перебирал в уме свои последующие шаги, стараясь их расположить и утвердить в единственно необходимой, разумной последовательности, одно лишь зная точно: первый шаг — к Санюшке… Без всяких разговоров брать ее — и на вокзал. Ветеринар не будет выступать, а выступит — пять раз потом еще подумает, прежде чем выступать… Если с нею молчать и ничего не объяснять, Саня поймет, что так и надо, то есть все идет как надо, будет и сама молчать, ну, может, чуточку поплачет. Вещей ее не нужно брать с собою никаких, только документы. Ждать поезда в кафе «Кафе» до вечера — это опасно, слишком долго: она пять раз в кафе засомневается. Но можно дать ей выпить, пусть уж она попьет в последний раз, лишь бы молчала, лишь бы сидела бы себе и не противилась. В Москве все будет по-другому. В Москве ей можно все сказать, все обещать, просить прощения за все и от себя не отпускать… Вова когда-то звал работать к себе на автомойку — пусть и берет к себе на автомойку. Пусть заодно и Санюшку возьмет, хотя б уборщицей… Вылечить кожу на ногах от зуда, вылечить Санюшку от водки, потом привыкать жить — ну, да и жить себе. И пусть Кондрат потом ищет, где хочет, если ему больше делать нечего…
Нужных вещей набралось немного, и они легко вместились в старый, еще дембельский, обитый дерматином чемоданчик из фанеры: очки, белье, две майки, две фланелевые рубашки, старый галстук, толстый свитер, кепка с начесом, две книги, подаренные матерью, и «Энциклопедический словарь», купленный когда-то в Фергане, где Панюков застрял на две недели после Кандагара в ожидании отправки домой.
Накинув плащ-палатку на спину, Панюков цепким взглядом оглядел дом. Нет, не забыто ничего. И на дорожку не забыл присесть. Настенные часы, когда присел на край кровати, показывали одиннадцать утра с четвертью. Прежде чем выйти из дому, Панюков часы остановил. Вышел, запер дом, ключ положил сверху, на дверной косяк; москвич — пацан, но и не маленький, и должен будет догадаться.
В половине двенадцатого Панюков стоял на остановке. Он долго ждал автобуса, но шоссе оставалось пустым. За полчаса хоть бы одна машина проехала мимо него. И Панюков развлекал себя, припоминая, все ли учтено. Припомнил неучтенное: как он найдет Вову в Москве, не зная его адреса? Спокойная голова работала хорошо, и Панюков легко додумался: в том электронном письме, которое Вова посылал ему на игонинский компьютер, должен быть обратный адрес электронной почты. Придется поменять последовательность шагов и, перед тем как идти к Санюшке, завернуть в администрацию. Оттуда послать Вове сообщение, чтобы встречал в Москве на вокзале.
Панюков развеселился и даже принялся насвистывать. Шоссе оставалось пустынным, автобус все не приходил. И Панюков решил идти в Селихново пешком, тем более что его старый чемоданчик вовсе не был тяжел.
Поезд из Москвы, выпустив на пытавинскую платформу одного лишь Геру, с медленным дробным скрежетом тронулся в путь. Когда Гера выходил на вокзальную площадь, погромыхивание вагонов уже стихало вдали. Стояла полуденная жара. На краю площади, в тени пыльных ив, темнел армейский грузовик «Урал», крытый пятнистым брезентом, с трафаретной надписью «ЛЮДИ» на брезенте. Водитель спал в кабине, отворив дверцу, откинув голову на спинку кресла и раскрыв рот. В киоске был смутно различим неподвижный силуэт продавца. Никого больше на площади не было.
Гера был сильно голоден.
Стеклянная дверь кафе «КАФЕ» оказалась запертой, к ней изнутри была приклеена табличка «СПЕЦОБСЛУЖИВАНИЕ».
Гера стал было гадать, что это слово может значить, но ничего не нагадал и принялся стучать ногой в дверь. По лестнице спустилась официантка, уже знакомая ему. Дверь не открыла и недовольно указала пальцем на табличку.
— Мне никакое специальное обслуживание не нужно! — закричал ей Гера через дверь. — Мне — просто поесть.
Официантка тупо посмотрела на него, словно не зная, что ответить. Затем, ни слова не сказав, отодвинула задвижку. Повернулась и пошла вверх по лестнице. Гера поднялся следом за ней и остановился на пороге зала.
За всеми столиками кафе тесно сидели люди в полевой военной форме и ели кашу.
— Видишь, тебе нет места, — сказала официантка.
— Вижу, — ответил Гера и поспешил сбежать по лестнице вниз.
Купил в киоске пачку чипсов и отошел к зданию вокзала. Жевал и крошил чипсы; ждал автобуса.
Чипсы кончились; на площадь въехали старые синие «Жигули» с кипой досок на крыше, увязанных проволокой и шпагатом. Из «Жигулей» вышел мужчина в клетчатой фланелевой рубашке, помахал Гере рукой, будто старому знакомому, купил в киоске большую бутыль кока-колы. Прежде чем сесть в машину, крикнул:
— Ждешь автобуса?
Гера кивнул.
— А он сломался, прямо в Хнове, даже и не выехал, — весело сказал мужчина. — Куда тебе?
Гера ответил:
— В Сагачи.
— Нет, в Сагачи не повезу, это мне далеко.
— А до Селихнова?
Мужчина задумался, потом предложил:
— Я — в Гвоздно, и могу тебя — до поворота на Гвоздно. Там до Селихнова тебе останется всего четыре километра… Поехали?
— Ладно, поехали, — ответил Гера неуверенно.
— Или ты не рад? — спросил мужчина, глядя на него. — Если не рад — не повезу; зачем мне?
— Я рад, — решил обрадоваться Гера и, скомкав, бросил пачку из-под чипсов в пыль.
За окнами автомобиля все поначалу было до уныния знакомо: чему было трястись, то и тряслось, чему мелькать, то и мелькало, и утомительно пылило, но скоро «Жигули» вырвались на набережную, и там так ярко пламенела поверхность озера, что прянули слезы из глаз; сквозь их пелену Гера не сразу разглядел на озере далекую моторку, еще одну, еще и парус, рыбаков на черной лодке, густую стаю чаек или каких-то светлых уток, изнуренных полуденной жарой и дремлющих на тихом пламени воды, потом — бревно-топляк, торчащее наполовину из воды вблизи береговой гальки, потом и вспышки чешуи рыб, играющих у берега, потом круги на месте этих вспышек…
— Тротила бы сюда, одну бы шашечку! — азартно крикнул Гере хозяин «Жигулей».
Оборвалась набережная, погасло озеро; Гера отвернулся от окна и опустил голову, чтобы не видеть, что там опять пылит, трясется и мелькает за окном, а когда поднял голову и огляделся, Пытавино уже осталось позади. Мягкая и переменчивая зелень леса и лугов плыла навстречу за окном, и олово асфальта текло под солнцем под колеса…
— Гляди-ка! — крикнул Гере хозяин «Жигулей».
Слева по лугу вдоль шоссе пружинисто, размашисто и быстро, с автомобилем вровень, бежал огромный лось. Прежде чем «Жигули» начали обгонять его, лось свернул в сторону от шоссе и, слегка споткнувшись перед взгорком, продолжил бег в сторону далекой рощи.
— Винтовку бы сюда! — крикнул хозяин «Жигулей», но Гера ему не ответил.
Ехали, молчали.
— А чего — слезы? — спросил хозяин «Жигулей». — Пыли набилось или солнце?
