концов не углядишь. Где полицейские и волонтерские художества, там могу и порасследовать.
— Для удовлетворения?
— Для политики. Не удалось застрелить, так говном обмажем. А вообще-то не люблю я, знаешь, эту следственную работу. Просто податься было некуда.
— Ну я же и говорю, для удовлетворения!
Начали с дальних и самых бесперспективных обысков. Миротворцы весь день маются в автобусе. Я с Семзенисом, Гуменюком и прочими случайными подручными перерываем на санкционированных адресах рухлядь. На тех, где есть хозяева или дверей нет. Там, где цело и закрыто, не лезем. Пыль и духота. Знойным даже для южной Молдавии выдался в этом году август. По спинам течет пот. Часам к пяти нам все это надоедает. Миротворцы уезжают в комендатуру, предварительно подбросив нас ближе к гостинице. Остальная работа до завтра подождет. Даже рабочую папку нести противно. В ней — ничего, кроме грязных от копирки протоколов и случайно найденного среди рухляди короткого куска ленты с патронами к КПВТ. До гостиничного душа и относительной прохлады ее номеров нам осталось шлепать квартала три…
— Здравствуй! Здравствуй! — доносится сбоку чей-то приветливый голос. Смотрю, а это в затененной лоджии первого этажа стоит инвалидная коляска, из которой радостно машет нам рукой молодой парень. Полнота, характерные лицо и разрез глаз. Инвалид детства, большой ребенок… В конце военного лета ему выпала радость без страха дышать свежим воздухом, сколько позволят мать или соседка-сиделка. Приветливо машу в ответ. Потом еще раз оглядываюсь. А он уже ждет новых прохожих и тянет ко рту большую краюху хлеба с колен. Хлеба, слава Богу, теперь снова достаточно.
Гуменяра на ходу лениво обмахивает потную физиономию подобранным где-то журналом, создавая перед носом подобие ветерка.
— Грязища! Жарища! Купаться хочу! И пива! Ну почему я сейчас не у себя в Кривой Балке… — сокрушается он.
— Что, Серый, — подкалываю его, — устал нюхать одеколон «ляжка потного индейца»?!
— Б-р-рр! — Гуменюк делает обиженную и брезгливую гримасу.
Семзенис хохочет. Ему понравилось про одеколон.
— Ладно, ладно! Я вам это еще припомню, — издали грозит подчеркивающий свою обиду набором дистанции Гуменяра.
По причине теплового удара он сейчас ленив и обездвижен. Тут улавливаю истекающий откуда-то не сильный, но особо противный запах разложения. Где-то рядом труп слишком мелко зарыт. Были бы в комендатуре специальные приборы-трупоискатели, по городу вагон тел можно накопать…
— Тьфу!
— Ребята, шире шаг! Ходу отсюда!
В тот же вечер патроны у меня отобрал Достоевский. «А ну покажь, — говорит. — О, так я и знал! МДЗ, мгновенного действия зажигательные… Ну, замок, я их у тебя изымаю. Не то себе же пальцы порвешь. А пару БЗТ оставь себе по доброте моей душевной…
90
Наутро большой группой делаем обыск в «шестерке». Ради такого интереса поднялись все, кто мог. Заходим в парадный вход общежития и распределяемся по этажам. Осмотр здания изнутри настраивает на унылый лад. Оно пострадало значительно меньше, чем наши дома напротив. Не было пожаров. Сквозные пробоины в торцевой стене единичны, только там, где пули нашего крупнокалиберного пулемета попали в швы. Там, куда разок шарахнул Колос, выбита часть внутреннего простенка. И это все! Вопреки нашим мечтаниям, обстреливавшие нас отсюда националисты не подвергались такой же опасности, как мы. Уж если не только ГОП, но и это одно из самых обстреливаемых с приднестровской стороны зданий выглядит так хорошо, то я понимаю, почему все национальное воинство, кроме разумной части ОПОНа, так бесшабашно и охотно по нам стреляло. Эх, была бы у нас хоть одна «Шилка», если бы сохранилась бээмпэшка с ее гладкоствольной пушкой, если бы умнее использовали «КамАЗ»… А боеприпасы? Неделями ни черта не было!
Задняя, обращенная к горотделу полиции и улицам каушанского коридора часть здания не повреждена вовсе. В ней даже есть жильцы. Особо интересует нас одна дамочка, которая оставалась здесь на протяжении всех боевых действий и, как следует из материалов дела, была кем-то вроде заведующей пунктом перевалки на автотранспорт награбленных в городе ценностей. Очень простая схема. Машины Министерства обороны и Министерства внутренних дел Республики Молдова подвозят к укрепленным пунктам людей, оружие, амуницию, боеприпасы, а обратно в Каушаны и Кишинев возвращаются загруженные барахлом. Дармовой транспорт, отсутствие посторонних глаз и беспокойства со стороны практически отсутствующей у приднестровцев артиллерии… Поэтому перевалка была так близко к фронту. И она не единственная такая в городе существовала. Многие пригородные молдавские села просто озолотились. На рынке в Каушанах любая бытовая техника стоила, да и сейчас еще стоит, копейки. Это не слухи. Это нам полицаи из состава объединенной комендатуры открыто говорят.
Все это было так мило и естественно, дамочка так уверовала в свое счастье и безнаказанность, что и сейчас живет здесь. Должно быть, что-то вывезти не успела. Находим ее и берем. Просим открыть свою комнату, а также соседние, ключи от которых тоже у нее. Открывает. А там мешки с лимонной кислотой, сухим бульоном, какими-то еще полуфабрикатами с консервного завода, огромные узлы барахла. Откуда это? Разумного ответа не следует. Молдавский опер объясняет задержанной на родном языке, кто она такая после этого и что ей сейчас будет. Ну что же, пошли, красавица! Задержал я ее, и в тот же день арестовал. Мешки как вещественные доказательства оттарабанили в следственный отдел комендатуры, потому что больше некуда. Камеры хранения нет.
Вечером Серж дразнится:
— Жестокий ты человек, арестовал дочь полка!
Теперь надо установить личности волонтеров, которые разворовывали город. Те из них, которые были в «шестерке» и рядом с ней, формально подчинялись командиру роты полиции особого назначения, тому самому старлею, с которым мы заключали перемирие. Он сейчас в госпитале МВД, в Кишиневе, и к нему надо ехать, назревает командировка. Брать с собой молдаван и миротворцев числом побольше. Мало ли как себя кишиневские полиция и местные власти поведут.
Один молдавский опер на поездку сам напрашивается.
— Давай, — говорит, — бери меня, я там все знаю!
Раз сам хочет — нет вопросов. Но надо идти, просить за него их начальника, полицейского комиссара. Вот дожили! Идти к комиссару с провожатыми, прямо как под конвоем, слушать при входе «Разрешите?», а самому при этом молчать, как болванчик, вместо «Руки вверх, нацист, сдавайся»! Прошу его за опера. Комиссар по виду мужик многоопытный, серьезный. Он строг с подчиненными, и это видно по тому как они подтягиваются при входе в кабинет, при каждом его обращении или взгляде. Но тут он как мелочь пропускает мимо ушей отсутствие уставного приветствия, и улыбается.
— Это он, — говорит, — тебя подговорил! Семья с новорожденным ребенком у него в Кишиневе. Работник неплохой. Хорошо. Пусть будет так. Езжайте. Пусть ко мне зайдет зампоопер.
Настоящий полковник. Командир, видящий главное и умеющий оставлять без внимания мелочи. Надо признать, многие наши начальники плюгаво выглядят против этого полицеского комиссара. Выхожу и сообщаю околачивающемуся под дверью просителю, что его вопрос улажен. Он гикает от радости и бежит искать своего начальника оперативного отдела. В течение часа поездка организована. Выделен микроавтобус с водителем, путевым листом и пропуском через посты, и в нем уже сидят три миротворца и два молдаванина — мой новоявленный знакомый и его друг. Из наших ехать вызвался Семзенис. Ему хочется поглядеть на вражескую столицу.
Молдавия — республика небольшая, и путь будет недолгим. От комендатуры до республиканского госпиталя доберемся за час. Транспорта в Бендерах еще мало, по улицам едем быстро. Через открытые окна машины приятно обдувает ветерок. На кругу перед крепостью уже стоят несколько памятных крестов. И множество венков на крестах, а большей частью просто на земле — там, где погибли люди. Объезжающие
