крепкого, невзирая ни на какой грохот, сна, и всегда просыпаешься рано. Потом может потянуть на сон вновь, но это желание уже нетрудно побороть. Позавтракав, втроем садимся под стеной дома, куда упали первые косые солнечные лучи.
К нам снова направляется Серж. Картинно облокотившись на вишневое деревце, он начинает ритуал набивания утренней трубки. Ствол и ветви вишенки, затронутые мелкими осколками, обильно покрыты буграми и пузырями свежей, клейкой еще смолы. Но Достоевский бдит. Заранее рассчитал, как стать во внушительную позу и не вляпаться. Как только он затянется первые пару раз, начнет нам свои уставы читать. Я смотрю на него и не выдерживаю.
— Ну, на кой ляд тебе эта труба? Взял бы сигарету — давно накурился бы, а ее все ковыряешь!
— А таким криворуким личностям, как ты, трубки вообще не показаны. Сигарету губами, без рук выкурить не можешь! Дай тебе трубку — тут же уронишь себе в мотню, отвечай потом за твою инвалидность! — огрызается Серж. — Чего лезешь? Ночью не наболтался? Разведка донесла, как ты гадил на мозги Гриншпуну, пока он не нагадил на тебя и вы чуть не подрались!
Уже кто-то донес! Сплетники проклятые! Хуже, чем на базаре! И ведь никого рядом не было! Достоевский наконец закуривает и снова поднимает надменный взгляд.
— С великим коммунистом Лешкой ругался, вчера Гуменяре на царя соглашался, скоро все ко мне приплывете. Благодарности только от вас за науку…
Он лениво машет рукой и брезгливо кривит рожу, показывая, как ничтожна наша благодарность. Затем в очередной раз выкладывает свое политическое кредо:
— Нужен царь!
— Хорошо, при случае мы поддержим твою кандидатуру! Уточни лучше, какие планы сегодня? Будем при Паше сидеть или можно самим балду гонять?
— Гоняйте! Слух идет, румыны всерьез отводят войска. В Бульбоке танки ихние грузятся, на вывоз!
— Рады слышать! Жалко, не в металлолом!
— Вообще-то полный бардак. Слухами о скором конце его не оправдаешь! — хмуро произносит Серж. — Только с ним бороться сил уже нет.
В этом я с ним согласен. Нет ни сил, ни желания.
— Ага, — поддакивает Гриншпун, — совсем как в родной Советской армии, в заштатном гарнизоне! Как добровольцы остатки дисциплины держим, а были бы подневольные, давно была бы ж…
— Так это у нас. А у румынвы сразу и случилось…
— За что боролись, на то и напоролись. Тащили на войну волонтеров-царан[37] да пацанву с городских окраин через военкоматы. Ещё и обычную полицию вплоть до гаишников и участковых силком гнали на борьбу с нами. — вставляю я. — Волонтерам, этим мулям рогатым, лишь бы пограбить, а полицаям — день простоять да ночь до смены продержаться! Между ними бегают народофронтовцы и гайдуки с бурундуками, стреляют в нас, а мы вкладываем в ответ всем подряд! Какой подход, такая и дисциплина… Впрочем, что с них взять: молдавская война и русский разбой — по сути одно и то же…[38]
— Что полиция, — говорит Леша, — я тут даже ихнего судью убитого видел!
— Да ну на фиг!
— Вот тебе и ну! Чин чинарем, ксива судейская в кармане, с фотографией и печатью! Только из какого суда судья — не помню. Район какой-то, «мумбень-юмбень», не разберешь…
— Что ж ты раньше об этом не сказал?
— Да я вас тогда не знал еще, и было это не здесь, а в центре, там, где казаки колонну раздолбали. Я там случайно шел. Видел, как шмонали покойников и нашли…
«Случайно»… Скромник! Да ведь это в первый же день было, когда он по городу лазил, свою знаменитую фритюрницу выбирал!
— Не верю, — говорю я, — что судью погнали сюда насильно! Он, козел, сам пошел, шибко национально идейный оказался!
— Куда ему было надо, дошел быстро! — констатирует Серж.
— Самообезвредился! Меньше незаконных приговоров будет! — вставляет реплику Семзенис.
— Что до обычных полицаев, так они поначалу стрелять совсем не хотели, — продолжаю начатую тему. — Так и говорили: «Война — это не наше дело!» За это их свои же националы начали «подставлять». Вот когда наши гвардейцы-костенковцы сороченских полицейских постреляли, Миша об этом вспоминал, как было? Стояли они наверху, у кишиневской трассы, не стреляли и даже никого не пытались задержать. А потом ночью за их позиции выехали гайдуки на БРДМ с нурсами и внезапно треснули по второму батальону. Результат: восемь раненых, один из которых по дороге в больницу умер. Костенко же смерти своих ребят не спускал никому и на следующую ночь разработал план ответных действий против сороченцев. Тогда же про гайдуков и бурундуков, что есть у националистов такие группы провокаторов, еще не знал никто. Думали, что полиция этот обстрел произвела.
Ночью пошла группа гвардейцев в тыл к сороченцам. Подала условный сигнал, и по нему батальон с основных позиций поднял тарарам. Полицаи всполошились и побежали на свои боевые места. Тут гвардейцы начали их в спину снимать. И узнали еще, что сменившиеся с постов сороченцы спят у трассы в автобусе. Один из наших подошел к самым его дверям. Как выскакивает полицай — он его в упор — хлоп! Лежит. Затем второй — хлоп. Лежит! Остальные поняли: что-то неладно, и залегли в автобусе. Ну, ребята кинули внутрь пару гранат. В итоге, как сообщили из Кишинева, пятеро убитых и множество раненых.
Наутро сверху визг, вопли, едет комиссия из Кишинева, такая же комиссия приезжает из Тирасполя, выяснять, кто перемирие нарушил. Группу следователей из ГОВД туда приволокли. И вот стою я в стороне, как вдруг кто-то меня сзади за рукав дергает. Оборачиваюсь, а это маленький такой молдаванин, черный, как цыган. И глаза у него испуганные, больные. «Мэй, — говорит, — ребяты, скажите вашим гвардейцы, чтоб они больше не стреляли, нам два дня до смены осталось, скажите, чтоб не стреляли…» Гляжу, в голове у него седина. За эту ночь поседел, наверное. Потом эту историю в вину Костенко тоже поставили. Апрельский согласительный протокол с Молдовой тогда в Тирасполе уже подписали, и требовали от него, чтобы он его безоговорочно выполнил. Но в Бендерах этот протокол все ещё критиковался и обсуждался, а у Костенко было фактически двойное подчинение — управлению обороны и руководству города… К тому же, несколько дней подряд шла серия обстрелов и нападений на городские заставы. Ничего этого в Тирасполе не было принято во внимание.
— Еще бы, — кивает головой Серж, — это ведь не комиссия из Тирасполя восемь человек потеряла! Коли так, можно и виновных поискать! А этим сороченцам так и надо! Без дозоров, без постов дрыхня в автобусе! Вот и накликали на себя, с бурундучьей помощью! Только не везде их полиция была смирная. Под Кошницей и Дубами перли всерьез. Лишь через месяц командиры смогли кое с кем договориться о перемирии. Связь с передка на передок протянули. Даже координаты для артиллерии у каждой стороны были, куда стрелять, чтобы ни в кого не попало. И спектакль пошел! С обеих сторон лупят так, что из Григориополя и Вадул-луй-Водэ народ бежит, а убитых нету! К июню в Кишиневе про это разнюхали, послали своих гадючат. И как гайдуки через головы ОПОНа стрельнули, полицаи от такой наглости так озверели, что сами постреляли их всех, а потом снялись с позиций и ушли в сторону Кишинева. Решительные были и с принципами, блин…
— Что вы хотите, если у нас такого головотяпства, как у сороченцев, тоже пруд пруди! — заявляет Гриншпун. — Полупьяная и полоумная война! Счастье просто, что ни одной удачной вылазки, несмотря на дыры из-за алкашей и дураков в секретах, румыны так и не сделали! Какой может быть «вперед» с такой дисциплиной?!
Достоевский кривится. Видно, слова ищет, как Гриншпуна облаять. Прежде чем он успевает вызвериться, я отвечаю:
— В чем-то ты прав, Леша, но с такими людьми, как у нас, и с ополченцами, и с казаками, можно и нужно было наступать. Хотя бы ради того, чтоб город не разбивать. Только для этого, кроме дисциплины, нужны еще техника и по-настоящему военная организация. Обеспечивает их, как я понимаю, не низовое командирское звено. Те самые должны обеспечивать, чьи действия ты на простые ошибки списываешь. Мы с Сержем по этому поводу больше на предательство думаем! Началось бы нормальное планирование, прибыли бы артиллерия с бронетехникой, сам увидел бы, как дисциплина и дух подтянулись! Выбили бы
