мулей с румынами из Бендер, как пробку, и по Кишиневу пропечатали шаг ровным строем!
— Да перестаньте вы! Не то опять, как вчера, поругаетесь! Если бы да кабы… Тошно! Лучше байки травите! — ругается Витовт.
— А я что?! Я не хочу из-за политики ссориться! Серж, ты хочешь?
— У-у.
— Так, может, про свой Афган расскажешь?
— Не хочу.
— А ты, Алексей? Ты ж у нас почти гусар, а круче них врать не могут даже пожарники!
27
— Почему врать? Разное бывает… Не только на войне, но и в самое обычное время. Например, у нас, в Ногинске, сразу троих убило током. В самоволке напились и полезли обратно в часть через забор. Но по ошибке влезли на соседнюю подстанцию. Справили нужду на трансформатор — и тю-тю…
— Сразу трех? Не верю!
— Чему не веришь? Дураки, они ведь хватаются не только за свой член, но и друг за друга!
— Это здесь неактуально! — угрюмо заявляет Серж.
Действительно, неактуально. Город на нашей стороне обесточен. А в Ленинском микрорайоне, где нет разрушений и обрывов кабелей, свет есть. И пьяные молдавские вояки, которые днем отсыпаются там, а ночью стреляют, живут с недостижимым для нас комфортом. Сама мысль об этом вызывает раздражение.
— Так ты в Ногинске служил? А когда? — спрашиваю Гриншпуна я.
— Давно. В восемьдесят пятом, в частях связи.
— А я в том же гарнизоне был с весны восемьдесят шестого до лета восемьдесят седьмого! Не слышал тогда об этой истории. Скажу тебе так: смерть, даже глупая, — это не смешно. Было смешно, когда на бытовом газе подорвался капитан Моргунов. Пришел вечером пьяный с охоты, поставил чайник, включил газ, забыл его поджечь, лег и заснул. Утром проснулся и пошел на кухню снова ставить чайник. Шарахнуло так, что стены упали в разные стороны и сверху на него рухнул потолок. Но капитанская черепушка оказалась крепче, и сотрясаться под ней было уже нечему. Успешно выжил, и вся часть ржала. Как же, герой Афгана, орденоносец, подорвался на собственной мине!
Друзья лениво молчат. Сейчас разбредемся в стороны и будем маяться скукой в одиночестве. А это еще хуже. Продолжаю рассказывать.
— Я тогда жалел времени, потерянного в армии. В календаре дни протыкал, считал, сколько до дембеля осталось. А теперь думаю: какое беззаботное время было! Чего страдал? В нашем полку было три батальона: рексы,[39] обслуживания и автобат. Я попал в одну из рот батальона обслуживания. Ближнее Подмосковье, не глушь, а кругом все равно замполиты и алкоголизм. Учений не было ни разу. Вместо них хозработы, стройки, политзанятия. Иногда выходы на стрельбище, строевая и надевание химзащиты. Комбатом был подполковник Лыковский, по прозвищу Лыко. У него в штабе стоял огроменный несгораемый шкаф, который прозвали «Лыкино счастье». В нем за бумагами хранились разные водочки и наливки. Лыко сам уже не помнил, сколько и чего туда запихал. Не мог выпить всех подношений физически. Дежурный по штабу, Шарецкий, упорный и хитрый был белорус. Полгода убил на то, чтобы подобрать к этому шкафу ключ. Подобрал-таки и в кочерыжку спился.
Начальником штаба у Лыки был майор Крайнов по кличке Краник. У Краника было две любимые истории, которые он всем рассказывал: одна — как его в столовой у котлов шарахнуло триста восемьдесят вольт, а вторая — как он с комбатом и замполитом батальона Ясиневым ехали на машине с охоты и на ходу пили водку. На очередной брудершафт машина влетела в кювет и перевернулась. Раскатились они в разные стороны, и начштаба на голову упала миска с винегретом. Лыко и Ясинев, как увидали Краника в винегрете, спьяну решили, что из него мозги лезут. Вызвали скорую помощь. Диспетчерская скорой, будь она неладна, дала сообщение в милицию… Милиция приехала раньше комендатуры и ВАИ. В общем, насилу от ментов троица отмазалась… А Ясинева все за глаза звали просто Синий. Он, бывало, на подъем, к шести утра, черный, как заспиртованная гадюка, ползет в часть. Но не шатается! Кроме перегара такого, что с трех метров на выдохе кого угодно уложит в лоск, признаков нету. Рыщет по части, и, кого ни увидит, сразу вопль: «Стоять! Ко мне!» Солдат бегом к нему, докладывает, из какого он батальона, роты. Синий же его не слушает вовсе. С места в карьер орет: «Пшел на х… отсюда, пока я тебе трое суток не вдолбал!» Зачем человека подзывал, спрашивается? Непонятно… И не дай бог тут оправдываться, надо сразу говорить «Есть!», и быстро линять, иначе будет уже пять суток! И назубок всех помнил, кому аресты объявлял. Строго на «губу» сажали…
Оживление. Я тоже улыбаюсь. Тогда не смешно было, а сейчас весело! Чувствуя, что завладел вниманием друзей, продолжаю:
— В нашей казарме на одном этаже жили две роты: пятая и шестая. Пятой командовал майор Кондратьев, он же Краб, крымчак, земляк нашего Али-Паши, а шестой — майор Осокин, толстенный, как Геринг, и даже лицом на него похожий. Краб был мужик своеобразный. Раньше служил в береговых частях Черфлота. За это он и прозвище свое получил, когда после перевода ходил по части в черной форме и фуражке с «крабом» — флотской кокардой. Табуретки Краб строго баночками называл. И обожал вечером перед строем рассказывать всей роте, какие мы козлы. При этом частенько сбивался на тему о том, какая дыра этот Ногинск и какие в нем среди военных паршивые нравы.
Когда Краб свою мораль начинал читать, зенки пучить, а глаза у него белесые были и совершенно круглые, его обычно дразнили. Тогда как раз увольнялся призыв сибиряков, или, как их называли, кедров. Они в строю ги-ги да га-га, потом толкнут нарочно кого-нибудь. Краб потихоньку звереет! Потом хватает баночку — и себе ее под ноги хрясть! В строю оживление — дразнятся пуще прежнего. Краб орать! Брызгает слюной, начинает топать ногами! Ну все, беснуется! Хватает еще один табурет — и с маху запускает его в строй. Трах, бах! Все падают, разбегаются, море восторга! Еще как-то раз поругался Краб с Осокиным из-за каптера шестой роты Клезовича, который нарочно средь бела дня довел Краба до истерики. Каптеру, конечно, дали за это по шее, но Осокин, наглец, в тот же день объявил Клезовичу благодарность. Тут началась между командирами и ротами настоящая война. Было это под двадцать третье февраля, торжественное построение на плацу готовилось. И умники из пятой роты разработали план, как Осокина опустить. Спуск с плаца ночью водой полили, а утром песком не посыпали. Пятая рота с плаца уходит осторожно, и задние ряды из брызгалок незаметно льют за собой стыренную где-то холодную смазку. Тут шестая рота, с Осокиным во главе, печатая шаг, мимо трибуны прется. Чтоб рубануться круче, наяривают на аккордеоне, строевая песня льется! Но не тут-то было. Прямо перед трибуной спуск уже и начинался. Осокин одну ногу задрал, на второй поехал и на задницу с размаху чвяк! Аж гул и треск по плацу пошел. Свалился и под откос едет. За ним ряды шестой роты вповалку, кто в лес, кто по дрова. Только и успел аккордеонист поднять вверх свою гармошку! Комполка и замполит гарнизона на трибуне чуть со смеху не лопнули!
— Постой, — вмешивается Гриншпун, — а часть связи у вас рядом была?
— Была. У нас со связистами общий учебный корпус был. Как раз на границе частей стоял. Только входы в него были разные.
— Вот на том самом узле связи я и служил!
— Ну и ну! Значит, не первый раз сходимся?!
Гриншпун считает в уме.
— Нет. Я к тому времени в школу прапорщиков ушел, а ты уже после прибыл.
Все равно. Торжественно жмем друг другу руки. Довольный Серж дает нам по тумаку. Пришел черед Алексея развлекать компанию.
— У нас не только корпус, но и клуб поначалу был общий, тот, что на вашей стороне построили. Там меня в коллектив принимали. Помнишь такую процедуру? Как приходишь в роту — надо показать себя, отличиться. Деды для этого молодым специальные задания давали. Мне с их фантазией не повезло, велели во время собрания вылить на комсомольский актив ведро помоев сквозь потолок. Ты должен помнить: в клубном зале потолок из брезента с дырочками, а сверху над ним лесенки к сцене. Мне сказали туда залезть
