ШЕСТНАДЦАТЫЙ ВЕК
Вслед за Шишковой нас покинул Лифшиц. Я тогда болела корью, валялась с распухшим горлом на диване и думала про ангелов. Ртуть на градуснике переползла отметку тридцать девять. Как интересно. У меня только раз в жизни была такая высокая температура, в четвертом классе. Нет, тогда даже выше — сорок и один. Мама с бабушкой перепугались, что я умру, семь раз вызывали «скорую», но в больницу не сдали. Ангелов и черной трубы я не видела — как лежала на оттоманке в большой комнате, так и осталась. Я и сейчас не вижу. Они есть вообще?
Мысль об ангелах занимала меня все утро, а в обеденный перерыв пришла мама и сказала про Лифчика. Я плохо понимала слова. Я пребывала в экстатическом состоянии, накачанное антибиотиками тело стало невесомым, я была готова взлететь.
— Уби-и-и-ли… — долетало издалека. — Армен заре-е-езал… Насме-е-ерть…
Армен был соседом Лифшица по лестничной клетке, они дружили, ходили в одну группу по самбо.
— А что случилось? — Я приподнялась на локте. Говорить было больно, я с трудом ворочала языком. Перед глазами мельтешило, как в плохо настроенном телевизоре.
— Поссорились. Ножом пырнул, на глазах у всех. Сашка через две минуты умер, даже до телефона добежать не успели.
— Из-за чего… поссорились?
— Не знаю, меня ж там не было. Ты ингаляцию сделала?
— Я вообще вдохнуть не могу. Какая ингаляция, мам?
— Прополощи хотя бы горло коньяком. Вот выплюнешь в пиалу.
Я бултыхала в гортани «Арарат» и думала, что даже не смогу пойти на похороны. То есть я его больше никогда не увижу. Вообще никогда. Ни-ко-гда. Я сделала большой глоток и поставила пустую рюмку на тумбочку. Откинулась на подушку. Из-за зашторенных окон в комнате стоял полумрак. В темноте мне мерещился Армен с огромным, как сабля, столовым ножом — он слегка подкидывал его на ладони, словно взвешивая или дразня. Я закрыла глаза и снова открыла. За окном качалась ветка рябины, шурша по стеклу.
От алкоголя в горле стало тепло, потом за грудиной, потом во всем теле. Волна горячечного жара захлестнула меня, я отключилась. Мне было так плохо, что я даже не могла до конца осознать произошедшее. Был Сашка — и нет Сашки. Был Сашка — нет Сашки. Был Са…
К вечеру я проснулась. Родители пили в гостиной чай и обсуждали сегодняшнее происшествие. Через приоткрытую дверь было все слышно.
— Обычное дело, — сказал отец. — Я когда учился в ставших классах, у нас троих парней зарезали и одну девку. Она, правда, шлюха была…
— Господи! Ребенок — ребенка!
— Какие же это дети, здоровые лбы. Травы своей накурились…
— Паш, ну откуда у них трава?
— Откуда? А то ты не знаешь. Из части, от азеров.
— Чтоб Лифшица сын курил — не верю.
— А ему и не требовалось курить. Достаточно того, что укуренным был его кореш. Померещилось чего-то, ткнул ножом, и все. Помнишь, в Безродново мужик через два дома от нас жену топором зарубил? Тоже в состоянии аффекта был, от водки, правда.
— Средневековье какое-то, — тихо произнесла мама.
— Так и есть. Ничего с тех пор не изменилось. Человечество не стало ни умнее, ни глупее, ни лучше, не хуже. Есть ужасное, есть прекрасное. Вот, послушай. Лютневая музыка средних веков. Моя любимая пластинка. Шестнадцатый век, «Зеленые рукава», старинная шотландская баллада. Какая мелодия. Божественно. Мир сложился как он есть уже тогда — дальше только варианты.
Под звуки лютни я снова уснула и во сне увидела
Когда я вернулась в школу после болезни, на Сашкином месте рядом с Карпухиным сидел Борька Тунцов, переехавший с дальнего ряда по близорукости. Брешь затянулась. Класс гоготал как ни в чем не бывало. Десять негритят. Отряд не заметил потери бойца. Я переложила в другую руку вдруг ставший тяжелым портфель и прошла на свое место.
ПИАНИНО В ДЕРЕВНЕ
Впервые за долгое время открыла, точнее, разверзла свое пианино, высвободив его из-под завала бумаг и бумажечек, пуда кренящихся кип, стопок и стопищ. Смахнув хламье на диван, уселась наконец к инструменту, открыла ноты… Пианино замяукало: оказалось расстроено.
Впрочем, я его не люблю; в жизни своей любила только один инструмент. Мне было шесть, и родители решили научить меня музыке. Не думаю, что я отдавала себе отчет, хочу ли этого сама. Но уроки «фоно» давали одно бесспорное преимущество: во время тихого часа в детском саду меня в паре с Танькой Капустновой забирали на музыку — в то время как другие дети спали. К тому же мне нравились итальянские слова:
Дома пианино у нас не было. После работы мама водила меня за три дома к знакомой. Происходило все в небольшом поселении, именуемом Безродново, — частный сектор на задворках Гороховки, родители там снимали полдома. Минуя соседский участок с яблоневым садом, сидящую на завалинке сумасшедшую девочку Лидочку, единственный на улице кирпичный дом Бобровых и прямо к нему пристроенный хлев — родители покупали у этих людей молоко, — минуя все это, мы приходили к одной хорошей тетеньке, она вела меня в комнату, откидывала крышку пианино, пододвигала стул, подкладывала на сиденье фолиант, послевоенное «Избранное» Пушкина, а под ноги подставку. Подготовив рабочее место, она удалялась на кухню, где они с матерью час пили чай и болтали.
Я разучивала пьесу Гайдна. Пьеса удавалась; это была легкая детская пьеса. «Как ваши успехи?» — спрашивали мать на работе. «Играет Гайдна». Я была очень горда. За пианино я садилась, как Людовик Пятнадцатый на тронное место. О, что это был за инструмент! Он пленил мое воображение раз и навсегда. Не уверена, умела ли я читать, во всяком случае, названия не помню. Лет ему было, наверное, сто: навесные латунные канделябры указывали на то, что инструмент был сделан еще до лампочки Ильича. У него были костяные клавиши и немного плывущий, надтреснутый звук. Короче, это старинное массивное изделие поразило меня, как чудо.
Родители тоже облизывались. Вскоре мы собрались переезжать из Безродново в город, и к пианино был вызван настройщик. Мы долго ждали его на автобусной остановке: он добирался из центра. И вот наконец он приехал. Обычный мужик, в холщовой спецовке и кедах. В руках у настройщика был небольшой сверток: камертон и ключ он завернул в газету, даже сумки не взял. Как будто он слесарь, а это пассатижи и отвертки. Настройщик осмотрел пианино, что-то сыграл, потом разобрал инструмент до костей, подкрутил какие-то винты, после чего вернул детали на место и вынес вердикт: инструмент редкий и ценный. Но там треснула дека. Он сможет починить. Это будет стоить восемьсот рублей. Родители, помнится, получали не то сто двадцать, не то сто пятьдесят. Они погрустнели. Но было видно, что им все равно его очень хочется. «Мы позвоним через неделю», — сказали они.
Втроем мы пошли провожать настройщика на остановку. Автобуса все не было. Родители сели на лавочку. Я чертила палочкой по дорожной пыли. Мужик задумчиво вертел в руках свой сверток, курил и смотрел, как проезжают машины. И тут случилось ужасное. Он как-то странно взглянул на меня — как будто только что заметил — и вдруг сказал:
— А если она бросит заниматься?
Собственно, это все и решило. Так он оставил меня без пианино. Господи Боже, мужик, зачем ты это
