мы любим…
Смутно помню, как я перешла на «Александровский Сад». Там, на конечной, вагоны были пусты. Я ехала и отражалась в оконном стекле. Ко мне подсел человек — и тоже отразился в импровизированном зеркале. И… И он улыбнулся! Не мне, моему отражению! — на меня он… не смотрел. — И неожиданная, нечаянная улыбка стала ему ответом… Мы молча общались отраженными взглядами. Умение людей договариваться глазами…
И тут я повернулась и посмотрела на него настоящего, не искаженного оконным кривозеркальем. Слава Богу! Он
Вечер. Заиндевелые — белые — стекла автобуса. Похоже, что окна завешены бархатными простынями. Выскобленных глазков в мир иной — на улицу — нет: остановки здесь объявляют. Есть только холодная светлая плоскость. И рассеянный взгляд.
И вдруг! — по этому ровному инеевому экрану заметались судорожные, камлающие тени. Тени чьих- то неведомых рук, искаженные электрическим светом, выписывали в воздухе замысловатые фигуры, отплясывали бесканонные ритуальные танцы. Они принимали инфернальные, немыслимые очертания. Безумство! Снежные галлюцинации! Я повернула голову: сзади, не замечая меня, продолжали оживленно разговаривать жестами глухонемые юноша и девушка. Но, повернувшись и на секунду всего задержав было взгляд на причине моих беспокойств, я увидела на задней площадке автобуса того самого, нечаянного своего спутника… И полный автобус глухонемых. Мне стало страшно. А что, если он — мой новый попутчик, тот, кто намеренно (а я поняла это) едет следом за мной — тоже, как и они, глух и нем? Как я тогда смогу объяснить ему, что… Что я… И тут глаза наши встретились.
— Ну скажи, скажи что-нибудь!! — закричала я этому человеку на свой страх и риск.
Он смутился. И я испугалась вдвойне.
— Ты что, специально меня провожаешь, да?! — кричала я через беззвучное пространство. Тут он вздохнул. И сказал:
— Да.
— Никогда. Не провожай. Никого. На поминки. Это никогда. Не кончалось. Ничем. Хорошим… — еле смогла я ответить надорванным от крика, проангиненным голосом. И выскользнула в раннюю декабрьскую темень. И, скрывшись за чертой желтого фонарного круга, навсегда исчезла из его поля зрения… И сразу же подхватили меня поджидавшие хищно добычу коварные хелицеры огромного города моего… И вспомнила я, что все мы обречены…
ВОКЗАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Я боюсь вокзалов, и поездов, и ариадниных рельсовых нитей, и тревожных цифр табло, и угрюмых носильщиков, спотыкающихся об меня пьяными непроспанными глазами, и бездомных опрятненьких стариц, ни у кого не просящих денег, а раздаривающих людям смущенно увядшие полевые цветки, тех самых стариц, которые подходят бесшумно и говорят тихими голосами:
— Послушай меня, маленькая княжна! Ты самая красивая из всех… И ты самый красивый, князь!.. Запомните это — навсегда!
И я, маленькая княжна, испуганно хватаю за руку своего самого красивого на свете князя, и мы вместе силимся скрыться от невыносимости и тоски в пестрой вокзальной толпе.
Я боюсь вокзалов с тех пор, как мой князь навсегда уехал из этого города. Но тогда, до этого дня, я не откусила еще свой законный кусок от хининово-горького пирога неотвратимости судеб и не знала еще глубины тех доньев печали, что пленяют тебя с нарастающим стуком колес уходящего поезда… В тот день я провожала моего любимого человека, который навсегда покидал заколдованный навьими чарами город.
Поезд уже стоял на путях, и невыспавшиеся проводники усыпали перрон конфетти из оторванных краешков разноцветных билетов, и тревожил густой смолянистый запах вокзала, и вот уже князь торопливо докуривает сигарету, и вот уже — в тамбуре; и вот уже поезд качнулся, и медленно-медленно — тронулся.
Из дверного проема выглянул проводник; как затяжку, втянул мокрый утренний воздух и не стал закрывать двери. И тогда я побежала вслед по перрону, и князь мой что-то кричал из-за спины проводника, а поезд набирал скорость, и я тоже набирала ее, и летела, что было сил, с протянутыми руками… В рыданьях не было смысла — примешается лишняя влага к северным холодным туманам, незаметны останутся капли на мокром промозглом перроне…
И я бежала с неизбывной тоской птицы Сирин в глазах, и думала, что вот уже десять тысячелетий вечный конь уносит вечного любимого и возвращается с опустевшим седлом, или приносит он всадника, висящего вниз головой, с ядовитой стрелою в спине, и реже — в сердце. Мир не менялся с древних времен, и не изменится никогда.
Перрон кончался. Розово-серый свет проникал сквозь стеклянные оконца дебаркадера, свежевыкрашенного, пахнущего масляной краской — запах, который навсегда останется в памяти приехавших сюда в первый раз пассажиров, сплетясь в их сознании с образом этого города.
А колеса стучали быстрее — ритм их выровнялся и стал шаманским. Еще десять метров я буду видеть лицо своего князя… Еще пять… И откуда берутся силы на этот немыслимый бег?.. Но тут! Случилось! Невероятное! Проводник, который, казалось, все это время безучастно смотрел сквозь меня, — протянул руку! И я вцепилась в нее, и оставался последний шаг, но тут, каким-то животным страхом испугавшись обрывающейся платформы, я промедлила, может, десятую долю секунды, и! — вдаль унеслась и протянутая рука проводника, и восковое лицо моего самого красивого на свете князя, и последний вагон, лихо подпрыгнув на стрелке, скрылся за поворотом из вида… С трудом различая предметы, я почти что на ощупь, медленно возвращалась назад. Было раннее утро. Из небесных хором выплывало холодное алое солнце, и поливальные машины заливали горючими слезами город.
III. ПОМЕХИ В ЭФИРЕ
Записки на шлепанцах
Потеплело, выглянуло солнце, и мысли прямо кулаком в мозг стучат: запиши нас, запиши! Жить не дают, сволочи.
Пишу я на шлепанцах, такие у меня блокноты. Листки как лекало ступни, фигурная вырубка, лежат на резиновой подошве, а меж пальцами хлястиком с зеленой стразой соединены. Они на магните. Покупаю их в «Красном кубе» и цепляю на холодильник. Таких скопилось штук несколько, и все на правую ногу.
ПЛОХАЯ РЕАКЦИЯ
Проездной кончался сегодня, но оставалось несколько поездок. Решила кого-нибудь на них пропустить.
Стою и со словами «возьмите, поездки остались» протягиваю проездной. Никто не берет. Стадо идет на турникеты, пройдя, некоторые спохватываются об упущенной халяве, но поздно. Очень плохая реакция; будут стрелять, никто не отскочет.
