кушетке, подмазывала губы. Лицо ее расплылось в хищной и омерзительной улыбке, она показала ему неимоверной толщины обложенный язык и со смешком зашевелила им туда-сюда. Да, к сожалению, она подействовала на низменный подцентр секса, и он задумался. Затем решил проверить — что еще?
Зашел в соседний переулок. Матрона с необъятной грудью, опять-таки за сорок, о чем-то толковала с маленьким седым типом в пиджачке, похожим на старого азербайджанца в кепке. Он шагнул вперед и резко остановился: там двигалась орава арабской молодежи, высвистывая что-то и горланя. Он, как заблудший гяур, впал в замешательство, пошел назад. Грудастая матрона зажигала свечку в своем оконце. Она одарила его грустной улыбкой.
— Можно к тебе? — Ее улыбка стала еще грустнее: «Мой милый, у меня мужчина. Я не могу сейчас», — ответила на старом колониальном французском (наверно, начинала еще при белых колонизаторах в Бизерте).
— Прости! — выдавил он и повернул стопы. — Малыш, — ответила она, — не стоит извинений. Прощаю тебе все.
— Малыш! — он дернул себя за мочку уха, — уж 46 стукнуло, седые волосы и брюхо. Однако — слышать это было приятно.
— Заноза в мозгу или подцентре секса? — Он вспомнил этот чудовищный обложенный язык и двинулся в тупик по новой. Старухи приветствовали по пути безумного гяура.
Та, первая «красавица» не изменила позы. Как ему показалось, она стала еще безобразней. На краткий вопрос — почем — она ответила — 30 динаров.
— Ты что, с ума сошла?
— Ну ладно, двадцать.
Вошел, ощупал карманы, здесь ли презервативы. Она закрыла дверь — без всякой щеколды, просто притворила — плохо сколоченную деревянную калитку, потом присела за столом. Тут он и смог ее разглядеть получше. Такого монстра он еще не видывал ни разу. Старуха в подмосковном колхозе, уборщица в общественном сортире — и та была бы лучше. А эта — стара, страшна как две войны, физиономия изрыта оспинами, покрыта слоями дешевой местной краски, и подлые глаза убийцы.
— Давай деньги! — сказала твердо, подобно ассасину. Он протянул послушно 20 динаров. Она прошла за занавеску, спустила халат — фигура старой зэчки, одно плечо выше другого, шрамы и вспухшие артерии. Груди, вскормившие не одно поколение арабчат. На ней — допотопные черные трусы. Прежде чем снять, сказала твердо: «Еще 10 динаров!» Он понял, что лучше не возражать, что он в плену. Послушно протянул динары. Она их спрятала под тюфяком, потом стащила черные трусы и приказала — давай!
Страшенный, заросший мохом живот. «А как же — мусульманки ведь бреются!» — хотел сказать, однако сдержался. Наверное, она принадлежала к касте неприкасаемых, которые и мусульманских обычаев не соблюдают. Достал пакет презервативов «Лондон-суперлюбрикейтед», она их вырвала — давай сюда! — вцепилась остатками гнилых зубов, пыталась разорвать, однако не получалось. Она измазала пакет слюной, но твердый английский целлофан не поддавался.
Тогда он обнаружил путь к спасению. Сказал: «Давай, потереби свою мочалку». Она раздвинула усохшие венозные конечности и стала теребить.
Какие там и сказки тыщи и одной ночи, и крестоносцы, взявшие Эдессу и Эдирну, Наполеон, дошедший до Газы, и Александр Македонский в Александрии! Скорее всего, французский спецназовец-парашютист, забредший ненароком в «Карти» и здесь подвергшийся разбойному…
…Как зачарованный, стоял над этой диковинной кушеткой, где старая разбойница изображала страсть.
Так сошлись пути Ближнего и Среднего Востока, тропы дервишей и «новых русских». Ленивая и вязкая жидкость сползла с полупривстатого и шлепнулась на глинобитный пол, чуть не задев оцепеневшего североафриканского таракана. Она же, шкуреха, совсем вошла во вкус и дергалась, подмигивая разбойничьим глазом.
— Прекрати! — велел он ей, и она, как ни в чем не бывало, поднялась с кушетки.
Подняв воротник пиджака, он прошлепал меж печальных ниш, ленивых старых потаскух и вышел за крепостную стену. Шофера, разумеется, не было, и он поймал другого. Это был настоящий мусульманин. Он уловил скорбный запах разврата, исходивший от гяура, и, брезгливо поджав губы, помчал обратно к отелю «Риад Палмс». Взял чаевые, не сказав «спасибо», и скрылся восвояси.
Весь следующий день он провел на балконе в неком оцепенении. Рваные серые облака неслись над Хаммаметским заливом. Погода была пасмурная, нетипичная для этих мест. А он все сидел в одних трусах, комкал письмо Инны и бормотал, подливая себе виски.
Неужели преступные половые инстинкты могут завести так далеко?
Так далеко.
Так далеко.
Так далеко.
К ужину понял: «Да, могут! Ну и что?»
Сразу стало легче на душе, он наскоро оделся, побрызгался одеколоном и пошел на выход.
— Ты слишком много куришь! — сказала одна из двух подружек-путан.
— А вы — вы слишком красивы, — ответил он и достал очередную сигарку «Кафе-крем». Воистину голландец Генри Винтерманс делает сигары лучше, чем американец Свишер в Джексонвилле. Хуже его сигар «Кинг Эдвард» он ничего не курил. Но мировая вышка — конечно — швейцарец Зино Давидофф. Одесский еврей, осевший в Швейцарии. Галстуки, одеколон и прочая. Когда одна знатная француженка увидела, что он курит «Давидофф», то просто зауважала до крайней степени.
— Как вас зовут?
— Сара и Басма.
— Вы занимаетесь любовью за деньги?
Подружки дружно кивнули: «Мы стоим по 150 динаров штука».
— Вы что, рехнулись? Ведь здесь Тунис, а не Париж! Плачу по сто.
И после небольшой паузы:
— Басма и Сара, вы можете подняться ко мне в номер 1008, десятый этаж?
— Надо подумать. Слишком рискованно.
Слишком рискованно — это значит, что они не договорились с администрацией отеля. Что они — любительницы, дилетантки, дворовые собаки.
— Принеси-ка нам «Марлборо», — сказала Сара, — а то мы не можем курить эти поганые тунисские сигареты «Сфакс».
Он принес им «Кэмел лайт»: мордашки искривились в презрительной улыбке — наверное, верблюд на упаковке действовал на них так же, как Ленин на «новых русских».
— Что же ты принес, мил-человек, ну да шайтан с тобой!
— Господа, — сказал он решительно, понимая, что в этой словесной битве должен наступить перелом, — прошу пожаловать в мой номер. — Они снова переглянулись: «Портье, собака, смотрит. И эти дежурные — на этажах…» Его терпенье стало истончаться: «Ну ладно, подумайте, а я пойду на ужин».
Он вышел на террасу: погода в этот майский вечер была холодной и дождливой. Дождь моросил, и пальмы гнулись. В такую погоду даже на пляже не трахнешь. На пляже, под дождем? А ведь малышка Басма — ну просто копия «Обнаженной Махи», что у Гойи. Сара, конечно, тоже не старуха, но в свои двадцать уже пожухла. О, участь женщин этих широт!
Он продолжал насвистывать и думать за столиком. В тот вечер был тунисский ужин: туристы столпились у подносов, где возлежали: кишки, набитые требухой, баранье жаркое на косточках, кус-кус с финиками, печеные и жареные баклажаны, зеленые салатики и острые приправы. Под занавес — приторно сладкая баклава (пахлава).
— Чего взгрустнул? — спросил его москвич, подсевший со стаканом «Морнага».
— Да так, одна проблема есть.
— Ты слышал про систему «Виндоуз-95»? — сказал русский. — Она только что запущена Биллом
