каменные надгробия и покосившиеся деревянные кресты. Он уже собрался было идти дальше, как вдруг уловил краем глаза какое-то движение на кладбище. Присмотрелся. Так и есть: там прятался кто-то одетый в коричневое и зеленое, почти незаметный на фоне старых плакучих ив, колючего кустарника и плетей ползучих растений. Рыцарь поднял глаза на посеревшее небо, уже тронутое ранними сумерками. Скоро наступит «час совы», и оставаться в этом месте… Он припомнил рассказы Теодора о привидениях: на каждом кладбище есть охраняющий его дух, не вознесшийся на небо, — душа последнего, кто был здесь погребен. Быть может, ему померещилось? Он улыбнулся, расслышав среди кустов слабый треск. Дух с такой тяжелой поступью?
А из глубины часовни к нему уже спешил Парменио.
— Что здесь? — проговорил он чуть слышно. — Мне почудилось…
— Это зловещее место, — отозвался де Пейн. — Зло бродит здесь, подобно зверю ненасытному у дверей жилища, зверю, изголодавшемуся по душам человеческим. Уж не знаю, кто, — он повернулся лицом к генуэзцу, — только кто-то прячется там, в кустах. И я не уверен, что это враг. Напасть на такой отряд, как наш, никто не осмелится. Добро же, — сказал он со вздохом, — быть может, честность поможет рассеять здешние чары. — И рыцарь, не дожидаясь ответа собеседника, пошел на кладбище.
Он остановился возле старинного склепа, полуразвалившегося, изъеденного временем и непогодой; когда-то это была великолепная гробница, теперь же она обветшала, став по сути кучей больших камней. Эдмунд взобрался на нее и вытащил меч из ножен.
— Парменио! — позвал он. — Не мог бы ты перевести…
Генуэзец, растирая замерзшие щеки и нос, нехотя приблизился. Де Пейн поднял меч с крестообразной рукоятью.
— Кто бы ты ни был, — воззвал он, — от кого бы ты ни скрывался, я не враг тебе. Я пришел к тебе с миром. Клянусь этим крестом и всем, что есть на свете святого, что не причиню тебе зла. Да, даже в этом месте, кишащем демонами, ты будешь в безопасности. — Парменио повторил его слова на грубом языке островитян. После этого де Пейн вынул из кошеля одну из немногих оставшихся золотых монет и высоко поднял ее, чтобы хорошо было видно. — Клянусь нашим Спасителем, ты получишь вот это, если подойдешь ко мне. — Он опустил руку и спрыгнул со склепа.
Кусты закачались. Вышли трое мужчин в темно-зеленых накидках и коричневых штанах, в надвинутых на глаза капюшонах. В руках они держали арбалеты, за поясами были кинжалы. Двое сразу остановились, а тот, кто шел в середине, медленно двинулся вперед. Свой капюшон он откинул, открыв узкое, заросшее бородой лицо, слезящиеся от холода глаза и обветренные скулы. Он подошёл к де Пейну с протянутой рукой. Рыцарь пожал её.
— Могильщик. Меня зовут Могильщик, — он говорил на норманнском французском с заметным трудом. Показал пальцем на своих спутников. — Можно мне, нам, получить немного еды, вина, мяса?
Де Пейн окликнул стоявшего у башни Гастанга. Незнакомец согласился говорить только с рыцарем, поэтому Эдмунд отвел его в кухню, где тот согрелся у простенькой жаровни, а потом жадно набросился на еду, принесенную Гастангом. Пока он ел, де Пейн рассматривал этого человека. Пальцы у Могильщика были черными, одежда пропитана потом и вся в пятнах, но это был сообразительный, неглупый человек и, как потом выяснилось, образованный: он одолел букварь и псалтырь.
— Мог бы сделаться писарем, — доверительно сказал Могильщик, — да вот вместо этого стал служить Уокину — не то вольный пахарь, не то управляющий имением. Он усмехнулся, встретив недоуменный взгляд де Пейна. — Я и другим, кто приходил сюда, пытался об этом рассказать, только они меня прогнали.
— Кто такие?
— Лорд и леди Беррингтон. — Могильщик скорчил гримасу. — Ну, прогнали не они, а храмовник с жестоким лицом. Ему не пришлось повторять, я-то сразу признал Филиппа Майеля, который на мечах драться ох как умеет. Я его знал еще тогда, когда он сражался за Мандевиля.
— А ты тоже был одним из воинов Мандевиля?
— А как же! Уокину выбирать не приходилось. Ты же видел усадьбу! Одна как перст в эссекской глуши. Вокруг всё кишело воинами — будто мухи на труп слетались. Что проку пахать да сеять, ежели до урожая все одно не доживешь? А если и доживешь, хлебушек-то другие заберут. И лорд Уокин, и я, и все прочие тоже пошли воевать. А Борли пришло в запустение. — Могильщик встал и пошёл к двери, на ходу продолжая говорить. — Ты же приехал, чтобы разузнать об Уокине, разве нет? Не иначе: больше здесь и нет ничего, не считая демонов, конечно.
— Каких демонов?
— Эх, добрая была земля когда-то! — Могильщик вернулся и сел на лавку. — Спину приходилось гнуть на поле, но земля была добрая. Я вам о себе расскажу. Родители Уокина померли. Он остался один- одинешенек, растил его престарелый родственник, который вскоре тоже умер. Уокин стал хозяином усадьбы, да время-то было военное! Он решил и сам идти на войну, ну и мы все за ним.
— А что он был за человек?
— Да человек как человек. — Могильщик усмехнулся. — Грешил не больше, чем ты или я. Любил вино и не брезговал любой деревенской девчонкой, какую удавалось уговорить. Дрался он здорово, а вот натура у него оказалась слабая. Мы пошли под знамена Мандевиля и были не хуже и не лучше всех иных… — Тут де Пейн поднял руку, и рассказчик замолчал.
— Ты вот вспоминал о демонах. Говорят, за Мандевилем шло много колдунов и чернокнижников.
— Это правда, я и сам такое слышал, только меня это не трогало. Тогда на свет Божий какое только зло не вылезло! Зачем же мне было ломать над этим голову, господин мой? Я за свою жизнь повидал довольно, чтобы верить в демонов. Трупы бросали в колодцы, трупы болтались на виселицах, на деревьях, на потолочных балках; мужчин, женщин, детей сжигали заживо. Рыбные пруды заплыли кровью, а по ночам не гасло пламя пожаров.
— Ну, и что же Уокин?
— Да надоело ему все это. Ушли мы от Мандевиля и вернулись сюда. И тогда только узнали, что здесь произошло без нас. Мерзостным стало это место, заброшенное, опустевшее, бездушное — зло так и сочилось отовсюду. Никто не осмеливался приблизиться к этой усадьбе, даже те, кто отчаянно нуждался в пище и крове над головой. Здесь пахло злодейством, как костер пахнет дымом. Мы узнали, что Борли стало прибежищем демонов и ведьм, чародеев и колдунов. Узнали, что в глухую полночь здесь светились огни костров, а ночную тишину разрывали леденящие душу вопли. Мы как следует прочесали кладбище. — Рассказчик помолчал. — Откопали там жуткие останки. Как звали этих людей, так и осталось неведомым. Они теперь стали просто прахом и костями, жертвами страшного богохульства и святотатства. Борли превратилось в прибежище зла — так сам Уокин сказал о родном доме, который стал змеиным гнездом. — Могильщик шумно отхлебнул из оловянной кружки. — Вот такие дела здесь творились во время войны. То одни, то другие захватывали замки, церкви, усадьбы. Уокин не мог больше этого выносить. Он винил во всем себя, именно себя. Боялся, что когда-нибудь грехи, им совершенные, его погубят. Он уехал в Лондон. Говорил, что станет крестоносцем в Святой земле, чтобы искупить грехи, вымолить прощение за пролитую кровь и свою похоть. До нас доходили слухи, что он вступил в Орден рыцарей Храма, отправился за море, но…
— Но что?
— Ну, когда Уокин уехал, мы вступили в другой отряд, ушли отсюда, грабили, мародерствовали. Потом стали перешептываться, будто Уокин возвратился, такие пошли слухи. Демоны, говорите? Демоном называли и Уокина. Мне в это было трудно поверить. Я слушал, отделяя зерна от плевел. Рассказывали жуткие вещи, будто бы он стал во главе целого ковена ведьм. К тому времени, господин мой, я уж был готов поверить во что угодно. Мандевиль был беспощаден, воюя и с королем, и с Церковью. В наших краях такая война разгорелась! По речкам плыли корабли, полные воинов, по дорогам то и дело неслись всадники. Нигде и не спрячешься! Один из моего отряда так и называл наш край — «графство дьявола».
— Но ты сам больше не встречал Уокина?
— Ни разу.
— Однако Майеля ты узнал?
— Как не узнать, он же был гонцом, доставлял во все лагеря приказы. Приспешник Мандевиля, лихой рубака, больше ничего и не скажешь.
