На его лбу виднелся большой фиолетовый синяк, подбородок был запачкан грязью. Растрепанные волосы косо падали на лоб, и галстук был безнадежно испорчен. Он выглядел разгоряченным и взъерошенным.
Он был прекрасен.
– Если ты хочешь жить в Риме и рисовать на улицах, мы будем делать это вместе. – Блэкберн поерзал, словно на досках было не слишком удобно стоять. – Вместе, Джейн. Мы можем делать это вместе. Не думаю, что у меня получится рисовать, но, может, я смогу петь или...
– Ты хорошо танцуешь. – Дурочка! Зачем она отвечает ему?
– Танцевать. Хорошо. – Его глаза посмотрели на ее руки, и она поняла, что разжимает их. – Как ты думаешь, будут ли туристы бросать монеты в мою шляпу?
Она была слабой глупой женщиной, поэтому ответила:
– Я бы бросила монету в твою шляпу, чтобы посмотреть, как ты танцуешь.
– Правда, Джейн?
Он посмотрел на нее своими необычайно синими глазами, и то, что она в них увидела, можно было бы назвать.... Если бы так на нее смотрел любой другой мужчина, она бы поняла, что является для него идеалом.
– Или, может, ты останешься со мной в Англии, воспользуешься моим искренним раскаяньем – о Джейн, мне, правда, очень жаль – и позволишь построить тебе самую лучшую студию, которую только может иметь художник.
Он готов это сделать. В одном она была точно уверена: он – Квинси и он сдержит свое слово.
Должно быть, она слишком долго молчала, потому что Рэнсом схватил ее за юбку.
– И не одну студию. Студию в каждом нашем доме. У тебя будет все, что тебе понадобится, а также учитель живописи. Пусть даже француз.
Вспомнив о своей замечательной неоконченной скульптуре в студии на чердаке у Тарлинов, Джейн спросила:
– Ты будешь мне позировать?
– Кто же, как не я.
Она почувствовала в пальцах привычный зуд. Если вылепить его из глины еще раз...
Рэнсом, вероятно, заметил это. Он почувствовал близость победы. Тем не менее он опять склонил голову.
– Пожалуйста. Прости меня.
Рука Джейн сама потянулась к его взъерошенным волосам.
Но вдруг она вспомнила. Унижение, когда он отверг ее в первый раз. Годы бедности и одиночества. Его высокомерие, когда он снова встретил ее. Его знаки внимания, то, как он ее соблазнил, их брак. Не потому, что он хотел ее и обожал, как она втайне надеялась, а потому, что нужно было скрыть от французов и общества его истинные цели.
Ее пальцы согнулись и вздрогнули. Рука напряглась и сжалась в кулак.
– Джейн, – тихо сказал он, – я люблю тебя. «Я люблю тебя».
«Я люблю тебя».
Он это сказал?
Да, сказал. Ну и что?
Она смотрела на свою руку – вены и кости под нежной кожей, побелевшей от напряжения. Если она разожмет руку и положит ладонь ему на голову, если она простит ему это самое жестокое, немыслимое предательство, значит, она сошла с ума.
Или любит его.
Любит ли она Блэкберна? Не так, как любит увлеченный ребенок или благодарная взрослая женщина, а по-настоящему?
Ее рука медленно открылась.
Да. Она любит. Любит Блэкберна, по поводу которого у нее не осталось ни одной иллюзии, но который является для нее совершенством.
Джейн положила руку на его волосы.
Рэнсом поднял склоненную голову, и рука Джейн скользнула по его щеке. Он не выглядел униженным или счастливым. Но его ноздри трепетали, зубы засверкали в улыбке. Он был сейчас похож на дикого зверя, который бросается и хватает то, что хочет.
А он хотел ее.
Рэнсом поднялся, обхватил ее талию и крепко прижался – тело к телу и душа к душе. Джейн услышала его ласковое рычание:
– Женщина, ты заплатишь за то, что заставила меня ждать.
Рэнсом нежно целовал ее, и его поцелуи одновременно обещали и требовали, и, пока Джейн еще способна была что-то понимать, она подумала о том, что эти поцелуи – самый убедительный довод. Поцелуи, а еще – сила его мускулов, в которые вцепились ее пальцы, и то, как он держит ее, – словно она тончайший и драгоценный фарфор, хотя Джейн знает, что крепка, как глиняная ваза.
