проносящиеся мимо окна домов, выхватывая из потока виды квартир, белую эмалированную кровать у стены, круглый дубовый стол с открытой бутылкой молока и тарелкой, настольную лампу с абажуром в складку, прикрытым целлофаном, и все еще горящей лампочкой над заваленным вещами зеленым стулом. Люди смотрели на проходящий поезд, облокотившись на подоконник, словно поезда и не проносились здесь каждые пять-десять минут. Каково жить в постоянном грохоте и при вибрации, от которой со стен валится штукатурка? Эти безумные женщины вешают белье на веревки, протянутые между окнами, а ящики в их шкафах дрожат от проходящих поездов. Раньше мне никогда не приходило в голову, что все в Нью-Йорке ужасно скученно, одно на другом, даже железнодорожные пути и те — над улицами, будто квартиры в многоэтажном доме, и под улицами тоже есть рельсовые дороги. Все в Нью-Йорке располагалось на разных уровнях, город был скалой, а со скалой можно делать все что угодно: строить на ней небоскребы, долбить в ней туннели метро, втыкать в нее стальные балки и строить железные дороги, проходящие прямо через квартиры людей.
Я сидел, держа руки в карманах брюк. Разделив деньги пополам, я сжимал в каждой руке по пачке. Возвращение в Бронкс оказалось долгим. Сколько же времени меня не было? Я не знал, я чувствовал себя американским пехотинцем, который едет в отпуск из Франции, где он прослужил целый год. Я вышел на одну остановку раньше и один квартал в западном направлении до Батгейт авеню прошагал пешком. Это была торговая улица, сюда приходили за покупками. Я шел по людным тротуарам мимо тележек, поставленных на обочине, и распахнутых киосков, оборудованных прямо в квартирах; торговцы конкурировали друг с другом одним и тем же товаром: апельсинами, яблоками, мандаринами, персиками и сливами по одной и той же цене — восемь центов за фунт, десять центов за фунт, пять центов за штуку, три штуки на десять центов. Цены писали на бумажных пакетах, которые висели, как флаги, на древках над каждым прилавком с фруктами или овощами. Мало того, продавцы еще и выкрикивали свои цены. Они кричали: миссис, смотри, у меня самые лучшие, попробуй эти грейпфруты, свежие персики прямо из Джорджии. Они ворковали, они ласково упрашивали, им отвечали хозяйки. В этой невинной, суетливой и слегка вороватой жизни я чувствовал себя привычно. Тут громко разговаривали, гудели грузовики, мальчишки перебегали с тротуара на тротуар, над головами прохожих на ступенях пожарных лестниц сидели неработающие мужчины в майках и читали газеты. Аристократы торгового ремесла имели настоящие магазины, в которые ты мог войти и купить неощипанных цыплят, или свежую рыбу, или бифштекс из вырезки, или молоко, масло и сыр, или семгу и копченую белую рыбу, или маринованные огурцы. Перед армейскими магазинами на перекладинах под тентами висели на вешалках костюмы, а на полках, вывезенных на тротуар, лежали женские платья; на Батгейт авеню торговали и одеждой, здесь за пять, семь или двенадцать долларов можно было купить две пары брюк с пиджаком. Мне было пятнадцать лет, у меня в карманах лежало сто долларов. Я наверняка знал, что в тот момент я был самым богатым человеком на Батгейт авеню.
На углу был цветочный магазин, где я купил матери герань в горшке, это был единственный цветок, название которого я знал. Запаха он особого не имел, он пахнул землей, скорее как овощ, а не как цветок, но мать сама когда-то купила именно такой, правда, потом перестала его поливать, и он постепенно завял на ступеньке пожарной лестницы за кухонным окном. Листья герани были плотные и зеленые, маленькие красные бутончики пока еще не раскрылись. Я понимал, что горшок герани — подарок не ахти какой, но он был сделан от чистого сердца, мной, а не Аббадаббой Берманом от имени банды Шульца. Я чувствовал себя не очень уверенно, возвращаясь домой, на свою улицу. Но едва я повернул за угол у кондитерской, как тут же увидел детей Макса и Доры Даймонд, которые бегали в трусах и майках вокруг разбрызгивателя, прилаженного к пожарному крану. Улицу уже закрыли для транспорта, было, видимо, что-то около десяти утра, дети бегали в мокром белье, малыши, блестя быстрыми проворными телами, визжали от восторга. Несколько детей постарше были одеты в настоящие шерстяные купальные костюмы, темно-синие плавки и соединенный с ними верх с бретельками — одинаковые для мальчиков и для девочек, — универсальные синие сиротские костюмы, многие в дырах, сквозь которые просвечивало тело. Были там и дети из окрестных домов, каждый в своей одежде, их матери смотрели из окон, и, если бы не представление о достоинстве взрослых, сами с удовольствием побегали бы под искусственным дождем. Вода образовала радужный зонтик над сверкающей черной улицей. Я поискал взглядом мою чаровницу Бекки, но без особой надежды — я знал, что ее там не будет, я знал, что она, как и все другие неисправимые, не опустится до того, чтобы бегать под искусственным душем; какая бы жарища ни стояла, они себе такого не позволят, совсем как взрослые; во всех нас такое было, и во мне тоже, причем даже больше, чем в остальных; я свернул в темный двор моего дома и, минуя мрачные клетки, облицованные сколотой восьмиугольной плиткой, поднялся в квартиру, где вырос и дожил до нынешних времен.
Мать, как я и предполагал, была на работе. Ни с какой другой квартирой в мире свою я спутать не мог. На кухне желтели язычки пламени, эмаль на столе выгорела большим яйцевидным пятном, краска по краям облупилась. И все же свечи горели, выстроившись в стаканчиках. Иногда в холодную погоду, когда сквозь щели в окнах, из-под двери и через вентиляционную трубу в квартиру проникал ветер, свечи клонились в одну сторону, потом в другую, а то вдруг начинали колебаться хаотично, словно в каком-то танце. Теперь они горели ровно, правда, мне показалось, что их стало больше, чем обычно, возникло ощущение, будто смотришь на люстру или лежишь на полу и любуешься бездонным величественным небесным сводом. В моей матери было что-то царственное. Высокая, выше меня, выше моего отца, напомнил я себе сейчас, глядя на свадебную фотографию на комоде в гостиной, которая, когда мать застилала диван, служила ей и спальней. Много лет назад она на стекле поставила карандашом большой крест на его фигуре. Это случилось уже после того, как она соскребла ему лицо. Такие шутки были в ее вкусе. Маленьким я думал, что все половые тряпки делаются из мужских пиджаков и брюк. Она гвоздями прибила его пиджак к полу, словно это была шкура какого-нибудь дикого зверя, медведя или тигра. Дома всегда пахло горящим воском, свечным огаром, дымом фитилей.
Туалет, темная коробка с унитазом, был вдали от кухни. Зато ванна стояла на кухне, закрытая тяжелой деревянной откидной крышкой. Герань я поставил на эту крышку, чтобы мать сразу увидела подарок.
В моей маленькой спальне я обнаружил кое-что новое — поломанную, но когда-то элегантную коричневую плетеную детскую коляску, которая занимала почти всю комнату. Обода ее колес настолько зазубрились, что коляска запрыгала, когда я подергал ее взад-вперед. Правда, шины мать отмыла добела. Верх коляски был поднят, экранчик, который пристегивают для защиты ребенка от непогоды, стоял на месте, опираясь на декоративные штыри. Экранчик по диагонали испещряли рваные дырки, в которых играл свет из окна спальни. В коляске наискосок лежала старая тряпичная кукла; может, мать нашла коляску и куклу на улице вместе, а может, купила у Арнольда Помойки по отдельности и втащила по лестнице в квартиру, в мою комнату, чтобы, возвратившись, я сразу их заметил.
Вопросов она мне почти не задавала и, судя по всему, была рада видеть меня. Мой приход раздвоил ее внимание, будь огоньки телефоном, я бы сказал, что она стала вести два разговора одновременно, вполуха слушая меня и вполглаза наблюдая за огоньками. Мы поужинали, как всегда, на крышке ванной, мои цветы стояли в центре и, как ничто другое, убеждали мать в том, что я устроился на работу. Я сказал ей, что работаю помощником официанта, в придачу выполняю еще и обязанности ночного сторожа. Работа, сказал я, хорошая, дают много чаевых. Она, похоже, поверила.
— Но это только на лето, в сентябре тебе снова в школу, — сказала она, поднимаясь, чтобы поправить один из огоньков.
Я согласился. Но мне, сказал я, чтобы не выгнали, надо прилично одеваться, поэтому в субботу, когда она вернулась домой, мы по Уэбстер авеню добрались на трамвае до Фордэм-роуд и пошли в магазин И. Коэна купить мне костюм; магазин она сама выбрала, здесь, сказала она, мой отец в прежние времена покупал добротные вещи; у нее был хороший вкус, она вдруг стала заботливой и умелой, что облегчило мою участь во многих отношениях, я, в частности, не умел покупать для себя одежду. Выглядела она в тот день вполне нормальной, она надела свое лучшее платье с фиолетовыми цветами по белому полю, причесала волосы и уложила их под шляпу так, что никто бы не догадался, какие они длинные. Среди прочего, в матери меня беспокоило и то, что она не стригла свои волосы. Тогда были в моде короткие волосы, но она носила длинные, и утром, собираясь на работу на свою фабрику-прачечную, она заплетала косу, укладывала ее кольцами на голове и закалывала множеством шпилек. На комоде у нее стояла банка из-под сметаны, полная этих длинных декоративных шпилек. Но вечером, когда, приняв на кухне ванну, она ложилась спать,
