данные, содержащиеся в твоем телефоне и картах памяти, а также подрывные материалы, которые мы, несомненно, обнаружим при обыске у тебя дома и проверке твоего компьютера, дают основание полагать, что на свободу ты выйдешь уже глубоким стариком. До тебя доходит смысл сказанного мною?
Я не поверил ни единому ее слову. Не найдется такого судьи, который признает состав преступления в моем барахле. Реализовывать право на свободу слова и мастерить — не преступление.
Но кто знает, чего ждать от этих отморозков? Уж во всяком случае, не законного суда.
— Мы знаем, где ты живешь, с кем дружишь, чем занимаешься и о чем думаешь.
И тут я дотумкал. Они собираются отпустить меня! В комнате даже посветлело как будто. Я так обрадовался, что у меня дыхание участилось.
— Нам осталось узнать от тебя только одно: как осуществлялось минирование моста во всех технических подробностях?
Я перестал дышать. В комнате опять потемнело.
— Чего?
— По всей длине моста были заложены десять зарядов. Именно заложены заранее, а не подвезены в последнюю секунду в автомобильных багажниках. Кто и как доставил их на мост и заложил?
— Чего? — тупо повторил я.
— Маркус, это твой последний шанс, — сказала Топорная Стрижка со скорбным выражением на лице. — До сих пор у нас с тобой все шло хорошо. Расскажи, о чем я прошу, и можешь отправляться домой. Наймешь себе адвоката, который будет защищать тебя в ходе судебного разбирательства. Наверняка отыщутся обстоятельства, которые смягчат твою вину и объяснят причины совершенного тобой преступления. Короче, облегчи душу и ты свободен — пока.
— Я не знаю, о чем вы говорите! — Слезы текли по моим щекам, я плакал навзрыд, всхлипывал и подвывал, но не замечал этого. — Я понятия не имею, о чем вы говорите!
Топорная Стрижка укоризненно покачала головой.
— Маркус, прошу тебя, позволь нам помочь тебе. Ты же сам понимаешь, мы с тебя не слезем, пока своего не добьемся. Сколь веревочке ни виться, все равно конец придет.
Тут меня в очередной раз осенило. У них у всех здесь крыша съехала! Я постарался взять себя в руки и перестать распускать сопли.
— Послушайте, уважаемая, все не так, как вы думаете. Я дал вам все пароли, и вы сами смогли убедиться, что я не занимаюсь ничем противозаконным. Я всего лишь ученик средней школы, мне только семнадцать лет, и просто несерьезно приписывать мне…
— Маркус, твое положение серьезное, дальше некуда, неужели ты до сих пор не понял этого? — Топорная Стрижка опять покачала головой. — А ведь, судя по школьным оценкам, ты парень с головой. — Она чуть махнула рукой, будто отгоняя муху, и охранники подняли меня со стула, ухватив под мышки.
Уже в камере я придумал не меньше сотни убедительных аргументов в свою защиту. Французы называют это esprit d'escalier — лестничное остроумие, когда меткие слова и замечания приходят в голову запоздало, уже на лестнице после расставания с собеседниками. Я представлял себе, как, гордо распрямившись, доказываю моим мучителям, что они незаконно держат в неволе истинного патриота своей родины, свободного гражданина, и это делает их изменниками. Я покрывал их позором за то, что они превращают страну в концентрационный лагерь. В своем воображении я блистал красноречием и довел до слез даму с топорной стрижкой.
Однако на следующий день, когда меня опять привели на свидание с ней, все эти громкие слова куда-то улетучились. Я мог думать только о том, что хочу домой, к маме и папе.
— Привет, Маркус! — бодро поздоровалась Топорная Стрижка. — Как настроение?
Перед ней на столе лежали какие-то бумаги, собранные в аккуратную стопку возле неизменного разового стаканчика с кофе из «Старбакса». При виде него я вспомнил, что за этими стенами по-прежнему существует реальный мир, и почувствовал себя немного увереннее.
— Предварительный этап следствия по твоему делу закончен, — объявила Топорная Стрижка и замолчала, выжидающе глядя на меня. Означало ли это, что я могу идти? Или теперь они сбросят меня в бездонную шахту, и концы в воду?
— И что дальше? — не выдержал я.
— Еще раз подчеркиваю, мы с тобой шутить не намерены. Наш регион подвергся самому жестокому нападению за всю свою историю. Сколько еще одиннадцатых сентября должна испытать на себе нация, чтобы заставить таких, как ты, выполнять требования департамента национальной безопасности? Мы ведем наше расследование в условиях полной секретности. Мы приложим все усилия и не остановимся ни перед чем, чтобы злоумышленники, совершившие это гнусное преступление, понесли заслуженное наказание. Тебе понятно?
— Да, — выдавил я.
— Сегодня мы отпустим тебя домой, но не забывай, теперь ты меченый. Подозрение с тебя не снято; ты освобождаешься условно только потому, что закончился данный этап следствия по твоему делу. Но отныне ты
— Да, — опять выдавил я.
— Хорошо. О том, что ты здесь видел и слышал, никому ни слова. Ни при каких обстоятельствах. Это вопрос национальной безопасности. Тебе известно, что смертная казнь как высшая мера наказания по- прежнему применяется в отношении предателей в период военных действий?
— Да, — выдавил я.
— Хороший мальчик, — проворковала Топорная Стрижка. — А теперь ты должен подписать кое-что. — Она подвинула ко мне через стол стопку бумаг. Под текстом на каждом листе были прилеплены стикеры со словом «Подпись». Охранник отомкнул мои наручники.
Я пробежал их глазами, и от возмущения у меня выступили слезы и закружилась голова. Мне с трудом далась юридическая казуистика, но из этих бумаг следовало, что я добровольно сел в тюрьму и также по собственной воле подвергался допросам, о чем и заявлял официально.
— А если не подпишу? — спросил я.
Топорная Стрижка выхватила из моих рук бумаги и опять изобразила пальцами, как будто отгоняет муху. Охранники одним рывком поставили меня на ноги.
— Постойте! — закричал я. — Не надо! Я подпишу! — Охранники потащили меня за дверь. Я вперился глазами в эту дверь и думал только о том, что она вот-вот закроется за мной.
Я проиграл. Я сломался. Я умолял, чтоб мне разрешили подписать те бумаги. Ощутив близость свободы и так безрассудно позволив отнять ее у меня, я был готов на все. Сколько раз мне доводилось слышать от других слова: «Скорее умру, чем сделаю то-то и то-то». Я и сам повторял эту фразу неоднократно. Но только теперь мне впервые стало ясно ее истинное значение. В ту минуту мне легче было умереть, чем вернуться в тюремную камеру.
Охранники выволокли меня в коридор. Я плакал и продолжал умолять их. Я клялся подписать что угодно.
Топорная Стрижка велела охранникам остановиться. Они ввели меня обратно в комнату для допросов и усадили на стул. Один подал мне ручку.
Я старательно подписал все бумаги.
В камере лежали мои джинсы и футболка, выстиранные и аккуратно сложенные. От них пахло стиральным порошком. Я переоделся, умылся, сел на койку и тупо уставился в противоположную стену. Меня лишили всего — сначала свободы и личной жизни, теперь человеческого достоинства. Опустили настолько, что, прикажи они мне, я подписался бы даже под признанием в убийстве Авраама Линкольна.
На душе было погано, хотелось зареветь, но слезы никак не текли, наверное, все вытекли.
За мной пришли. Ко мне приблизился охранник с капюшоном в руках, точно таким же, какой надели на меня во время задержания. Когда это случилось — дни, недели назад?
Охранник напялил капюшон мне на голову и туго затянул на шее веревку. Я вновь очутился в
